Николаич: Да нет, у меня две пачки «Астры» есть. Мне вообще-то мало надо.
Не кипит, не бьется в берега
Черная река судьбы зловещая.
От кого мне было так завещано
За одну две жизни прошагать?
Белый пар скользит по валунам,
Как дыханье трудное, неровное.
Памяти моей лицо бескровное
На лету замерзшая волна.
И с тех пор за криками пурги
Слышу, если вслушиваюсь пристально,
Лай собачий и глухие выстрелы,
И хрипящий шепот: «Помоги!..»
Николаич: Да это, ты, наверно, не помнишь. Я его переделал. Но вот в этом, наверно, «генеральной думы» больше? Смотри:
Умудриться бы
В доброй стране как-нибудь
Без ночных визитеров
Свой крест дотянуть.
Для кого и зачем
Я все это пишу?
Свое сердце
От памятной боли гашу.
Целовали меня
Сапогами взасос,
И приклады,
И карцерный хлеб перенес.
Значит, здесь я не лишний.
Знать, для черного дня
В летописцы
Всевышний
Готовил меня.
Петровна на цыпочках выходит. Входят постепенно Гриня, Нила, Филипп, Родион и все, здороваются, обнимают Николаича, садятся кто где. Николаич, будто не замечая, пишет. Над ним северное сияние.
Клим (входя): Ну, вот что, Николаич, с днем рождения. Вот! Вот тебе бутылка коньяка (протягивает бутылку).
Николаич: Вот это ты засандалил, Клим. Добре.
Клим: Разговор у меня есть. Ты уже сколько лет как сюда переехал? Пора уж тебе, Николаич, к берегу нашему. В Союз. Рукопись смотрел. Поэзии мало, одни лозунги. Но сделано крепко. Если что, я рецензию мигом.
Николаич: Насчет крепко это все редактор.
Критик: А кто редактор? Кто-то из наших?
Николаич: Галимова. В Петрозаводске.
Клим: Фу, баба.
Николаич: Уж в этом я разбираюсь. Я благодарен ей за то, что она в самые слабые места меня уткнула. Сам бы я не вылущил. Потому что тема есть. А рукомесла еще мало. Да зачем мне Союз? Я одиночка! Одиночная камера.
Клим: Как это зачем? Пособие ли будет, пенсия ли
Николаич: Ага, дадут мне пособие, а я потом говори все по бумажке. Будете гонять по депутатам. Нашли дурака. Что я тебе, пес на цепке?
Клим: Да жить-то надо как-то! Посмотри, легко ли Петровне твоей на трех работах?
За их спинами начинается гудеж и шум. Гриня, Нила, Родион и Филипп говорят, ходят, крутят вентили. Нила подходит к Николаичу и Климу, протягивает им в чашках коньяк. Гриня, Филипп и все подходят чокаться.
Николаич: Баба! А куда мы без нее? А ты, Нил египетский, что скажешь? На семинаре была?
Нила: Была. Разделали под орех. Почему же вы, Николаич, не подсказали, что туда незачем ходить? Что там промывание мозгов и унижение человеческого достоинства?
Клим: Женщина не может быть творцом. Ее дело щи варить и детям сопли утирать. Литературу им подавай! Ишь они!
Николаич: Не сказал, потому как семинары и восьминары все одно нары. Не побываешь на нарах ничего не добьешься. Вашей сестре вход только на спине.
Нила: Ну, Николаич! Зачем вы так грубо! У меня стих есть.
Николаич: Давай, пори по-черному!
Нила: Он был черен, и худ, и ободран,
Арестованным солнцем за тучей
Был насмешливо легок и бодр он,
Невозможный, ничей, неминучий!
Он родился, когда убивали.
Среди горя и тленности выжил.
Рай мифический нужен едва ли
Ад кромешный привычнее, ближе.
Так возник человек издалека
Вечный путник без сна и приюта,
И повел он презрительным оком,
Явно знак подавая кому-то.
Подносили шипучие кубки
Отвергал и еду, и напитки.
Признавал лишь отраву и трубку,
Диких песен измятые свитки.
Протягивает Николаичу сверток, перевязанный лентой.
Николаич (сопровождает речь жестами): С неба свесилась веревка. Кто-то свесил там ее? А в окно вползает ловко волосатое ворье. Что это? Это немотивированное начало и непонятное скачками развитие! Нужна мысль, которая бы все объединила, связала весь стих в одно предложение. А так все разваливается. Есть, конечно, просветы, есть сильные моменты, догадки, за которыми напряжение, энергетика чувств. Именно это и печалит. Потому что несделанность, оттого непонятность. Энергетика взрывается там, где не надо, давит автора, волочет за собой. Я спрашиваю, что это?
Нила (после паузы): Рубашка. Голубая. Вам пойдет.
Николаич: Я про стих.