Да ладно, что вспоминать-то? А молочка я бы тоже попил и съел бы целую оленью ногу.
На фронт, значит, хочешь?
Ещё как.
Я тоже. Армейские уставы читаю, всё, что под руку попадает об армии, всё штудирую.
Дашь мне тоже почитать?
Завтра.
Юра отвернулся и тоже уставился в чёрное небо, раскрашенное мерцающими звёздами да тёмными ветвями соседних яблоней.
Знаешь, сегодня такая ночка выдалась, даже глаза не закрываются. Я ведь до нашего техникума хотел учиться по линии метростроя, ведь метро это почти коммунизм, но завалил входной экзамен. Ну, думаю, во что бы то ни стало всё равно буду строителем и стану трудиться на стройке метрополитена имени Кагановича или пойду по партийной линии, вот и подался в техникум имени Моссовета.
А я Да ты знаешь, приехал по комсомольской путёвке, как потребный специалист-строитель в кадровый резерв для Дальнего Востока. Значит, надо же кому-то по науке дома у нас строить и заводы. Если бы не путёвка, я бы уже давно записался в ополчение. Непременно попросился бы в Первую дивизию народного ополчения. Знаешь, а они ведь уже вовсю воюют где-то в Смоленской области, мне наша Лера говорила. У неё отец в ополчении, недавно письмо прислал. Как ты думаешь, наши остановят фрицев?
Остановят, конечно. Не получится под Смоленском, так на нашем оборонном рубеже застрянут. А мы дружно постараемся.
Как думаешь, мы с тобой успеем попасть на фронт, или война уже закончится?
Мне кажется, успеем. Немец уже в соседней Смоленской области. Она рядом, вот за этими лесами, комсорг помолчал, а после посмотрел на собеседника. Худой, в чём только душа держится, а всё туда же, лишь бы тебе воевать да кровь проливать. Ты один в семье?
Нет, ещё две сестры и младший брат.
А я, брат, у мамы один, и она у меня одна. У неё уже вся голова седая, хотя, а она ещё совсем не старая, ей нет даже сорока. Ни отца, ни родни, сам знаешь, какие были времена, он умолк, и под ним предательски зашуршало пересушенное сено. А какие времена грядут? Но ты не подумай, у меня поджилки не трясутся, я хоть сию минуту готов за дело мировой революции свою голову сложить. Сегодня, когда шли по вокзалу, там в Можайске, смотрю, рядом с газетой «Правда» висит плакат «Родина-мать зовёт». Смотрю и вижу, что одна винтовка со штыком, что за её спиной моя и меня поджидает, и она смотрит мне прямо в глаза, мол, давай, вставай в строй.
Я тоже, как посмотрю на плакаты, у меня аж холодок бежит по спине. Словно в тундре идёшь на лыжах, и тут ветерок поднялся, и ты начинаешь замерзать, брр.
А я вот сегодня послушал нашего Андрея Аристарховича, и чую всем своим рабочим нутром, что этот бывший царский прапорщик несёт нам какую-то контрреволюционную пропаганду. Ты слышал, о чём он проповедал, мол, немцы первыми начали зверства, ещё до Гитлера?
Нет, я толком ничего не слышал, так, только обрывки слов, но ничего не понял.
А я вот понимаю своим комсомольским рассудком, что-то тут не то. Как так, рассуди сам: немецкие рабочие, одетые в форму германской армии, братались с русскими солдатами на фронтах, а после ведь революцию в Германии устроили в 1918 году. А он талдычит про газы и бомбардировки, специально, гад, фашистов обеляет. А потом, зачем нам вспоминать царскую войну 1812 года, ведь те солдаты защищали царя, помещиков и купцов? К чему нам дворяне, голубая кровь, честь и дуэли? Завтра я поговорю с кем надо, пусть с ним разберутся. А когда вернёмся в Москву, напишу заявление в военкомате, чтобы меня взяли в политическое училище. Я желаю выявлять предателей и трусов. Ух, никто не укроется от меня: ни бывший поп, ни офицерьё, ни кулаки с подкулачниками. А ещё я старичьё на дух не переношу, всяких дедов и бабок. Мне так и видится, как в каждой седой голове маются контрреволюционные мысли: «а при царе было лучше», «говядина была подешевле, не то что щас». Они бы всех нас поубивали, дай им волю!
Да, Юра, у тебя планы, прямо как на третью пятилетку.
Может, махнёшь и ты со мной, а? Вроде ты парень неглупый. Вдвоём-то в жизни ловчее будет!
Сергеев, ты знаешь, у меня комсомольская путёвка и бронь. Мне туда пока нельзя, меня ждут партийно-хозяйственные органы на родной Чукотке.
Ладно, давай ложиться спать.
Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.
Саша отвернулся в темноту, к дрыхнущему однокурснику, но ему, несмотря на поздний час, всё ещё не спалось. Густой мрак августовской ночи окружал его, он был везде: за хлипкой кровлей сарая, в окнах домов и в пустых проёмах сеновала. Мысли не давали парню покоя и кружились в нём роем пчёл, что как-то ему повезло понаблюдать на экскурсии в Тимирязевском саду. Он то вспоминал далёкую семью, но прогонял милые сердцу образы дома, не желая предаваться грусти, а то нежданно всплывали милые и добрые глаза его одноклассницы Веры Дьячковой; то вдруг по-детски, до слёз, становилось жаль безобидного Андрея Аристарховича, ведь Саня, по рассказам Сергеева, прекрасно понимал, чем может закончиться для пожилого учителя черчения экскурсия по окрестностям Бородинского поля.