Тот же письменный стол, только ещё более облитый чернилами и салом, с теми же валяющимися ворохами бумаг; то же глубокое кресло с выдвижною скамейкою и тот же, наконец, хозяин, в том же вытертом беличьем халате, только уже не красного, а какого-то пегого цвета. Как и десять лет назад, вице-канцлер так же сидел перед письменным столом с протянутыми на скамейке ногами и с зелёным тафтяным зонтиком на лбу. Постарел и более сморщился вице-канцлер – бледное лицо более пожелтело да изрезалось более глубокими морщинами.
– Приветствую героя Хотина и Ставучан, увенчанного лаврами. – говорил вице-канцлер, силясь приподняться с кресла.
– И терниями, почтеннейший Андрей Иванович, и терниями довольно колючими, – отвечал фельдмаршал, дружески обнимая Остермана и ещё глубже усаживая его в кресла.
По-видимому встреча была весьма дружеская. Да и действительно, это были два равносильных представителя государственного значения тогдашней России. Если слава русского оружия, благодаря дарованиям фельдмаршала, поставила государство твёрдо на европейскую почву, то не менее острое и кудреватое перо вице-канцлера укрепило за Россиею достоинство европейской державы. Это были два бойца, умные, талантливые, с одинаковой мощью, но, к несчастью, бойцы-иностранцы, принёсшие России свои труды, но не жившие с нею плотью и кровью. Это были два бойца, понимающие друг друга, уважающие друг друга, но сознающие, что им, двум медведям, в одной берлоге не жить.
– Российское отечество обязано вам, фельдмаршал, не одною военною славою. Если бы не наши победы, то война со Швецией была бы неизбежна, а вести две войны, на севере и на юге, при настоящих обстоятельствах, очевидно, затруднительно. Всё это я не преминул докладывать нашей государыне императрице.
– Последствием чего были зловредящие мне слухи? – вставил с иронией фельдмаршал.
– И её величество вполне ценит ваши заслуги, – продолжал вице-канцлер, как будто не расслышав иронии фельдмаршала, хотя в этих слухах в немалой доле принимал участие и сам Андрей Иванович.
Не раз подобные слухи вырабатывались в этом кабинете и разносились по придворному кружку развязным язычком усердной помощницы вице-канцлера, дорогой для него Марфы Ивановны.
Пошли рассказы о военных событиях, но фельдмаршал поспешил навести разговор на тему более интересную.
– Имел счастье сейчас представляться императрице в манеже, – сообщил он.
– Изволила кататься верхом?
– Да, под руководством светлейшаго герцога.
– Его светлость отличный ездок!
– Отличный, отличный, но знаете ли что, дорогой граф, я заметил… – при этом фельдмаршал ещё ближе придвинулся к вице-канцлеру и ещё тише проговорил последние слова, – государыня изменилась…
– Изменилась?
– Здоровье изменилось, граф, а если верить слухам, то…
– А вообразите, фельдмаршал, я ничего не знаю… Сижу калекою… с больными ногами, никуда не выхожу… никого не вижу.
– Повторяю вам, граф, – продолжал Миних, улыбнувшись чересчур мнительной осторожности министра, – здоровье государыни очень шатко. Вам, как вице-канцлеру, необходимо подумать о будущем…
– О будущем?
– О будущем преемнике…
– Что вы, фельдмаршал! я и подумать-то не осмелюсь. Да и зачем? По закону Петра Великого, царствующая власть сама назначает себе преемника. Это же подтвердила в 1783 году и царствующая императрица… помните, присягали?
– А разве вам, граф, государыня не высказывала своей воли?
– Нет… то есть… да, почти нет…
– Почти, значит, говорила же?
– Мне известно только отрицательное, нежелание её величества иметь своим преемником племянника голштинского и цесаревну.
– Кстати, о цесаревне, граф, в каких она отношениях к государыне? Я ведь теперь совершенный новичок в придворной жизни.