Фиалка, все такой же невозмутимый, готовил инструменты — бубны, многоствольную флейту-сирингу.
— Я и сама к себе беспощадна… Бедра у меня суховаты и плечи детские. Надеюсь только кого-нибудь родить и этим все исправить. А посмотри-ка, как совершенна у нас золотоволосая наша Хриса! Вроде бы и полновата, а это всего-навсего избыток гармонии. А итальяночка Бьянка, вся прозрачная как паутинка…
— Ах, это ты только, великодушная Теотоки, можешь ими любоваться. Я от ревности продала бы их на первом же рынке!
Тут гному Фиалке наскучило слушать болтовню богинь, и он начал потихоньку наигрывать на сиринге. Мелодия напоминала качание лепестков, мерный танец стрекозы над ручьем. Барабан, бубны и колокольчики время от времени вторгались в эти плавные кадансы, а хитроумный гном ухитрялся всем этим управлять при помощи системы тросточек.
Мы ни в коем случае не беремся словами передавать их песен и танцев, тем более из столь отдаленного времени. Если очень приблизительно подобрать аналог словами из нашего времени, это получилось бы, наверное, так:
Гном оборвал мелодию, и танцовщицы в изнеможении кто сел, кто попадал на софу. Стало слышно, как в ночном саду за дверью балкона захлебывается колокольчик.
— Это он! — встрепенулась Теотоки.
— Ты его примешь? — поднялась Ира, готовая бежать, одеваться.
— Это его посланец. Ему самому нет доступа в патрицианский дом, он же бывший раб.
От колокольчика шнур тянулся через плотную листву олеандров. В самом конце сада там была калитка, которая, если надо, выводила в морской порт, к притонам, кабакам. Гном получил у юной госпожи ключ, накинул плащ, хотя всей фигурою своей демонстрировал презрение и снисходительность.
Вот и посланец — курносый, вихрастый, глаза отчаянно дерзкие.
— Какой ты хорошенький! — бурно умилилась Теотоки. — Подойди!
Курносый приблизился без малейшей робости. Одной рукою придерживал свой дождевик, другою держал фонарь и одновременно вытирал нос. Бесстрашно заглядывал в черные глаза хозяйки, в которых еще трепетал жар пляски.
— Как тебя звать?
— Костаки.
— Значит, Константин?
— Значит.
— Чего хочет твой хозяин?
— Он ждет тебя в фускарии на площади Тавра.
— Это значит — в кабаке?
— Если хочешь, в кабаке.
— И как скоро он ждет?
— Сказал, будет ждать до рассвета или до второго пришествия Христа.
— Остряк!
— Как прикажешь.
— А правда ли, ты такой умный и проворный, словно майская пчела? Это хозяин твой о тебе сказал.
— Не знаю. Проверь.
— А почему ты, когда отвечаешь, не прибавляешь титула? Хотя бы госпожа?
— Госпожа.
— Ну вот. Теперь открой рот и закрой глаза.
Костаки, наоборот, широко раскрыл глаза, белесые, как у всех конопатых.
— Э! — отреагировала Теотоки. — А говорят, что ты умен, как майская пчела. Ну-ка, открывай рот и закрывай глаза…
Костаки зажмурил веки, поколебался и по-лягушачьи разинул рот. Теотоки положила туда монету. Юноша пошевелил монету языком во рту и тотчас выплюнул ее.
— Ой! — воскликнула удивленная всем этим Ира. — Чего это он?
— А ничего особенного, — успокоила Теотоки. — Монета медная, а наше сиятельство хотят серебряную.
И в разинутый по-прежнему рот Костаки положила монету другую. Рот захлопнулся уже не выплевывая, лукавая мордочка парня изображала благодарность.
— Теперь скажи… Да не бойся этой принцессы, она нам друг.