Так отрезывают на любительской фотографии чужого человека, случайно попавшего на снимок.
* * *
Князь Вяземский заметил:
"На русской сцене мало смеются и мало смешат. Мы почти можем сказать, что русской комедий не до смеха".
Точно. Мне даже в моих маленьких комедиях не до смеха. Все караю, караю. А вместе с тем совершенно согласен с тем же Вяземским, что литература ни в коем случае не должна быть "учреждением, параллельным уголовной палате".
* * *
Вересаев рассказывает:
"Какой-то актер спросил Андреева:
- Леонид Николаевич, мне очень интересно, на какую часть нашего организма, по-вашему, действует музыка?
Глаза Андреева озорно блеснули:
- Это я вам могу сказать только на ухо: тут дамы!"
Вот бы написать книгу "Хула старости". Я ее, проклятую, ненавижу! Какое презрение она вызывает во мне! Какое отвращение! Какую брезгливость! И не только за телесное, за физическое, за эти сморканья, сипенья, покашливанья, похаркиванья и ватку в ушах. За эти обезьяньи морщины, жидкие ноги, тугой желудок, тугие уши, подслеповатые глаза, сутулые спины, облезшие черепа, рты со вставными челюстями и пузырьками слюны в уголках дряблых губ. Нет, я терпеть не могу и стариковскую душу - сварливую, чванливую, завистливую на молодость, обозленную на нее или сопливо-умиленную. И то и другое гадость. А ее хваленая мудрость? Вздор! Только простаки могут принять за мудрость скучный и сухой опыт.
Друзья мои, молодые мои друзья, неужели и в самом деле вы уважаете старость? Расшаркиваетесь перед ней? Развешиваете уши?
К черту ее! В шею! Пинок в зад!
И не верьте, пожалуйста, древним философам, классическим обманщикам, которые называли гнусное десятилетие от шестидесяти до семидесяти "желанным возрастом".
* * *
Под Новый год, как заведено, произносили тосты. Встречали на этот раз у нашего старого Эйха. Разумеется, и я что-то "прогостил". Евгений Львович Шварц (для нас Женя) взглянул на меня из-под желтых нависших век скорбно-лукавым взглядом и сказал со вздохом:
- Когда уж ты перестанешь безобразничать!
Действительно, пора. Мне ведь шестьдесят скоро.
* * *
Я пишу сравнительно грамотно. Не то что рафинированный Виктор Шкловский. Он, к примеру, вот так выводит: "исскуство". Но я справляюсь почти без грамматических ошибок, не потому что знаю, как надо писать по правилам, а просто - если поставлю в слове неверную букву и взгляну - "Нет, некрасиво что-то!" - и сразу исправлю на красивую букву, то есть верную.
Пушкин и Лермонтов - два наших великих прозаика - умерли перед началом своей большой прозы.
"Пла-акать хочется", - говорил Есенин в таких случаях.
* * *
Прелестен воровской язык: набрать снегу - это украсть белье плевательница - револьвер подсолнух - золотые часы караулки - глаза колокольчик - собака крыша - шляпа, с разговором - с перестрелкой и т, д.
* * *
Проехали деревню. Собаки и собачонки, задрав хвосты, словно переругивались и сквернословили.
А один рыжий, косолапый, вихрастый, весь в репейниках, так и посылал нас:
- На!.. На!.. На!!!
* * *
Кинька довольно реалистично нарисовал трубящего пионера, но с одной рукой.
Спрашиваю:
- Почему у твоего трубача нет второй руки?
- Для чего же она? Ей делать нечего.
Это и есть секрет прекрасного художественного реализма.
* * *
Алексей Толстой тогда жил в Царском Селе. Там он и справлял свое пятидесятилетие. Водку в его доме пили стопками. Рюмки презирали. Среди ужина я нагнулся к Никритиной. Всю жизнь она была моим цензором, к счастью, либеральным.
- Нюшка, я сочинил эпиграмму. Послушай:
Толстовых род, знать, Аполлону люб.
Их на Олимпе лес. Счастливая судьбина!
В лесу том Лев - могучий дуб,
А ты - могучая дубина.
Она улыбнулась:
- Ничего. С перчиком.
- Как ты думаешь, можно ее сейчас прочесть вслух?
- Да ты что.