Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Сидит на койке тихий, смирный, а мог уже кого-нибудь прирезать, убить, если б не отняли мы у него нож.
Галюня, лифтерша. Атаманша - и вдруг обнажается в ней забитый, жалкий человек; мать над ней стояла и померла, о чем она часто вспоминает именно как ребенок, хоть ей скоро шестьдесят лет. Как говорит о туфлях, которые ей нужно купить вот уже второй год, но нету денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна - мать и смерть ее, туфли, которых безысходно не может купить.
Мать и сын, видимо, пьяница или наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой - и докладывала, что он пьянь. Когда я ушел, он ей говорит: "Cука, иуда..." Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего - какого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство, и от него такой стал дурной. Сама, но потому, что не смогла принять этого лекарства, еле держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно тоже чуть стоял на ногах - и крыл матерно охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала "c ментами", то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.
Ночью в приемный покой ломились бандиты, из какой-то "орехово-зуевской" бригады, уколоться им было надо - вот они и наехали на больницу, правда, требовали не наркотиков, а шприцы. Вызвали мы ментов, а они приехали и давай с порога с нашими санитарками женихаться: "Ну, девки, доставайте, чего у вас там есть выпить и закусить!"
Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль за десять тысяч и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, как и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки - пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки - стала она кричать, звать на помощь охрану.
Этот день, как целая глыба, рожденная из всех дней, как призрак и взрыв. Чертов день в больнице. В морге. Труп на каталке, допрос и родственники, я стал понятым и глупый юмор мента, насчет ручек, левых или правых, его стеснение считать золотые зубы, муха, которую я согнал с трупа, а никто не решился, бригада скорой - шофер радуется, весь день в простое, можно будет бензинчику слить. Молодая бабенка, почти труп. И опять их переговоры насчет Склифа. Вялая работа врачей, не верящих, что стоит что-то делать. Алкаш, которого избили. Страсти. Маета. Пищеблок. Террор в приемнике, типы: полковник с женой; старуха, которая меня обвиняла, что я жестокий; другая cтаруха, которая меня благодарила, что добрый; рокеры; алкашка; женщина, которая отыскала свою больную в реанимации; бабы из Калужской области; армяне; интеллигентная женщина из медакадемии; красотки, в которых во всех есть что-то физиологически сучье, и задернутые в ношеное женщины-уроды, бабы, которых до слез жалко, в которых во всех есть что-то страдающе материнское: может их-то не е...ут, не хотят, так что они уродуются и состариваются и прверащаются в такое мужеподобное, но терпящее ни за что, любящее ни за что существо.
Залетел воробей в стекляшку больничного предбанника, шарахался, летая, об стекла и чуть не сдох.