---------------------------------------------
Сан-Антонио
Глава 1
Войдя в кабинет Берюрье, я начинаю тереть моргалы, потому что считаю, что стал жертвой галлюцинации. Да что я! Не просто галлюцинации, а самой галлюцинирующей галлюцинации, отобранной Всемирным конгрессом магов!
Мой почтенный помощник стоит возле окна в одеянии, не подобающем инспектору Секретной службы (на нем резиновые сапоги до бедра, брезентовая куртка и шляпа из того же материала), и соединяет воедино элементы удочки.
Заметив меня, он издает крик, который является чем-то средним между ревом слона и воплем жандарма, у которого волосы на ноге попали в велосипедную цепь.
— Что ты обо мне думаешь? — спрашивает он. Зная, что не всякую правду можно говорить, я воздерживаюсь от ответа. Он расценивает мое ошеломление как восхищение и принимает величественную позу.
— Эй, парень, — не отстает он, — как я выгляжу? И выпячивает грудь, раздуваясь, как лягушка, отчего его куртка едва не лопается на груди.
Когда он двигается в этой фиговине, то становится похож на старую лошадь, жующую свое сенцо.
— Видок у тебя бесподобный, — соглашаюсь я. — Ты похож одновременно на Сюркуфа и на ловца сардин… Ты бы сфотографировался. Я уверен, что любое издательство отвалит бешеные бабки, лишь бы прилепить твой портрет на календари на будущий год. Люди любят помечтать о дальних странах, о кораблях… У них от этого очень разыгрывается воображение…
Довольный этой оценкой, он продолжает собирать свою удочку. Она настолько длинна, что высовывается в открытую дверь. Слышится крик. Мы тут же узнаем, что Толстяк воткнул ее в глаз Пино. Он вежливо извиняется, а старина Пино бежит к умывальнику промыть зенки. Толстяк же продолжает демонстрацию.
— Что происходит? — спрашиваю я. — Берю, ты чего, завербовался на сейнер?
Он кладет удочку на пол, подходит к своему столу и с величественным видом берет с него отпечатанный на машинке формуляр.
— Вот куда я вступаю! — гордо заявляет он. Формуляр является просьбой о приеме в “Прекрасную Утреннюю Галлию” — общество рыболовов, полностью посвящающее себя Сене и ее притокам.
— Они двенадцать раз были чемпионами Франции, — уверяет Толстяк. — И чуть не получили приз в Мельбурне в категории ловли на мушку.
— Лично ты мог бы сделать себе имя в категории навозной мухи, смеюсь я. — Ты мог бы стать королем макрели в винном соусе и получить столько медалей, что стал бы похож на портрет Геринга.
— Не мели чушь! — отрезает Толстяк. — Все равно я сделаю то, что решил.
Я спешу дать задний ход, чтобы не портить ему радость.
— Я ничего не имею против рыбалки. Уж лучше ловить пескарей, чем скупать соль в надежде сделать из нее защиту от радиации!
Толстяк садится перед формуляром и начинает его заполнять, посасывая конец шариковой ручки. Постепенно его губы приобретают трогательный цвет волны южного моря. Он доходит до графы “Особые приметы”.
Подозвав меня, он указывает на пустую строчку и спрашивает:
— Чего мне написать?
Его голос звучит трагически, как сигнал SOS горящего танкера.
Вопрос действительно заслуживает того, чтобы остановиться на нем.
Особых примет у Берю столько, что полное их перечисление потребовало бы столь же значительных трудов, как работы Кеплера по гравитации.
Я немного раскидываю мозгами.
— Думаю, дружище, что надо указать самую главную!
— Да, но какую?
Его лоб съеживается, как аккордеон в чехле. Вооружившись спичкой, он начинает исследование недр своего правого уха и достает оттуда ком грязи, достаточный, чтобы залепить все окна Реймсского собора после следующей войны.
— На мой взгляд, — говорю я, — определения “врожденное слабоумие" должно быть вполне достаточно.