На четвертый день пути, пленных выгрузили в Смоленске. Большая часть командиров не могла двигаться. На станцию пришли автомашины и, нагрузившись полутрупами, помчались в лагерь. Из кузова грузовика Сергей глядел на безжалостно истерзанный город-герой. Сожженные немецкими зажигательными бомбами, дома зияли грустной пустотой оконных амбразур, и казалось, не было в городе хоть единственного не пострадавшего здания.
На окраине города жили пленные. Лагерь представлял собой огромный лабиринт, разделенный на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было образцово-показательное место убийства пленных. В самой середине лагеря, как символ немецкого порядка, раскорячилась виселица. Вначале она походила на букву "П" гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве "П" решено было приделать букву "Г", отчего виселица преобразилась в перевернутую "Ш". Если на букве "П" можно было повесить в один прием четырех пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, согласно приказу, должны были провисеть одни сутки для всеобщего обозрения.
Секция командного состава лепилась в заднем углу лагеря. Состояла она из двух бараков и была строго изолирована от других. В Смоленском лагере пленные были разбиты на категории: командиры, политсостав, евреи и красноармейцы. Была предусмотрена каждая мелочь, чтобы из одной секции кто-нибудь не перешел в другую. За баландой ходили отдельными секциями - под строгим наблюдением густой своры немцев.
Командиры, политсостав и евреи не допускались до работы. Сидели эти люди на строгом пайке, томились без курева. По вечерам, когда пленные группами возвращались с работ, в самой большой секции, где были красноармейцы, открывался базар. Было там все - начиная с корки хлеба и кончая пуговицей, ножиком, ремнем, обрывком шпагата и ржавым гвоздем. Делалось и добывалось это так: напрягая всю мочь, вскидывает тяжелую кирку пленный, ковыряя мостовую. Так и кажется: вот взмахнет еще разок - да и завалится в грязь, вконец обессиленный и истощенный. И проходит мимо какая-нибудь старушка. Остановится она, долго глядит на касатика, потом, вздохнув, присядет на корточки и достанет из узелка яичко.
- Съешь, родимый, помяни грешную душу рабы божьей Апросиньи...
А вечером яичко переходит из рук в руки торгующих.
- Штой-то у тебя?
- Ицо.
- Сколько?
- Пайка.
- Дай погляжу... какой-то она таво... желтая.
- От породистой курицы потому...
- А ты што курицу то...?
- Выходит же счастье вот таким тухтарям!
- И хто ему дал ицо, черти его возьми...
Так с каждым ассортиментом товара на базаре военнопленных. Уж не может стоять на ногах продавец кроличьей булдыжки. Плюхнулся он в грязь, подогнув калачиком ноги, и бормочет в полузабытьи:
- Кому трусятины? Кому трусятины?
Сотни рук пробуют синеватый кусочек, соблазнительно пахнущий мясом. Падает он в навоз, очищается и вновь предлагается "покупателям".
- Да съешь ты сам свою трусятину! Помрешь ить, пока продашь.
- Эй, кому загнать по дешевке?
- Што-о?
- Душа лубезный, купи котелок баланды! Свежий, вкусный, красивый!
- Кому ножик за понкрутку?
- У кого кусок резины есть?..
Сергей и капитан стояли у проволочной стены, следя за оживленной торговлей на базаре.
- А знаешь, - предложил Николаев, - не мешало бы сходить на эту черную биржу.
- Пайку перепродать?
- Нет, кальсоны; покурить бы малость... Но в этот момент начали разгонять базар и строить людей. Построились и командиры.
- По направлению виселицы - шагом марш! - скомандовали полицейские.
Туда же шли и другие секции.
- Кому-то наденут сейчас гитлеровский галстучек, - шепнул Николаев.