Живу очень плохо: я получал вэлфер -- 280 долларов в месяц, теперь у меня подошел пенсионный возраст и дали мне пенсию -- всего 218 долларов. Я получил два чека и как порядочный человек пошел в свой вэлфер-центр и сказал им: "Вот два чека, но я не хочу пенсию, я хочу вэлфер. Мой номер стоит 130 долларов, на питание мне остается только 88 долларов в месяц, я не могу так, я умру с голоду, у меня плохой желудок". -- Я честно пришел, сказал, вернул чек. Они говорят: "Мы ничего не можем сделать. По закону вы должны получать пенсию". Он чуть не плачет.
-- А зачем вы сюда ехали? -- злобно говорю я.
-- Понимаете, я всегда о море писал. Как корабль придет -- я сразу на корабль. Меня моряки любили. О странах всяких рассказывали. Захотелось повидать. Как же мне быть? -- заглядывает он мне в глаза. -- Я хочу к жене, она у меня такая хорошая, -- он плачет.
-- Поезжайте в советское посольство в Вашингтоне, -- говорю я ему, -может, они вас и пустят обратно. Хотя точно сказать нельзя. Попроситесь, поплачьте. Вы ничего здесь против них не писали?
-- Нет, -- говорит он, -- только рассказ в журнале по-английски мой о море напечатают скоро, но не антисоветский, о море. Послушайте, а они меня не посадят? -- говорит он мне, беря меня за рукав.
-- Слушайте, зачем им вас сажать...
Я хотел добавить, что кому он на хуй нужен, и еще что-то едкое, но сдержался. У меня не было к нему жалости. Я сидел перед ним на его грязном стуле, с которого он смел рукой крошки и пыль, он сидел на кровати, передо мной торчали его старые ноги в синих тапочках, мне он был неприятен -неопрятный глупый старик. Я был человек другой формации, и хотя я сам часто приглушенно рыдал у себя в номере, мне до пизды была бы эмиграция, если бы не Елена. Убийство любви, мир без любви был мне страшен. Но я сидел перед ним худой, злой, загорелый в джинсиках и курточке в обтяжку, с маленькими, заломившимися при сидении бедрами, сгусток злости. Я мог ему пожелать стать таким, как я, и сменить его страхи на мои злобные ужасы, но он не мог стать таким, как я.
-- Вы думаете, пустят? -- заискивающе произнес он. Я был уверен, что не пустят, но надо же было его утешить. Я ничего о нем не знал, кроме того, что он говорил сам. Может, он не такой безобидный, каким предстает в своем сегодняшнем положении.
-- Я хочу вас попросить, -- говорит он, видя, что я встаю со стула, -никому не говорите о нашем разговоре. Пожалуйста.
-- Не скажу, -- говорю я. -- Вы извините, но меня ждут.
Синие тапочки передвигаются со мной за дверь. В лифте я облегченно вздыхаю. Еб его, дурака, мать.
О разговоре с ним я рассказал все-таки Левину. Из озорства.
Давид Левин внешне похож на шпиона или провокатора из советских лубочных фильмов. Я не мастер портретов, самое характерное в его физиономии -- лысина, только по бокам головы присутствует какая-то окаймляющая растительность. Я не был с ним знаком, но мне передавали, что он обо мне заочно говорил какие-то гадости. Он величайший сплетник, этот Левин. Мне Леня Косогор из 2-го тома Гулага говорил. Мне было так глубоко наплевать на всю русскую эмиграцию, старую, новую и будущую, что я только смеялся, но когда я вселился в отель, он, к моему удивлению, однажды остановил меня и сказал с укором, что я высокомерен и не хочу с ним побеседовать. Я сказал, что я не высокомерен, но что сейчас спешу, а вернусь через пару часов и зайду к нему. Зашел.
Для мало-мальски разумного русского человека другой человек из России не загадка. Тысячи примет указывают сразу на то, что этот человек и кто он. Левин производил на меня впечатление человека, который вот-вот ударится в истерику и заорет. Что он заорет, я заранее знаю. Приблизительно это будет следующая фраза: "Уйди, сука, что вылупился, счас, бля, гляделки повылавливаю, устрица поганая!". Эта фраза из уголовного быта заключает в себе все мое впечатление от Левина.