Я, конечно, не позволил Елене работать ночью, я вообще не хотел, чтобы она работала, но, познакомившись с Семеном, мы нашли, что он приятный парень, и несколько раз встречались с ним в его "Тройке", а потом в ресторане, который он купил на паях с еще двумя дельцами.
Семен был из Москвы, потом жил в Израиле, он умел делать деньги, сумел и из СССР вывезти деньги, он процветал. И только в последний наш вечер в Вене, который мы провели в его ресторане, он открылся нам по-настоящему, когда напился и, полупьяный, заговорил:
-- У меня здесь было много женщин, но ни одна не была мне интересна, они холоднокровные, они ужасны, я их боюсь, все в них меня отталкивает. Я боюсь их, ей-богу.
Потом Семен заговорил о русских женщинах, о Москве. Мне тогда было странно слушать его. Впоследствии я наслушался ностальгических монологов и в Италии и в Америке, но произносящие их были неудачливые эмигранты, не имеющие работы, не знающие, куда ступить и с чего начать. Семен знал, его дорогой ресторан, в котором мы сидели, -- был тому свидетельством. Он подарил тогда Елене розы, их смешно и трогательно разносила женщина в платке; это была маленькая, уютная и сентиментальная Европа, а не огромная металлическая Америка, там ходили женщины и разносили розы. Мы пили водку, Семен заказал оркестру "Полюшко-поле", и я увидел, что он плачет и слезы его капают в бокал с водкой. "Мы смеялись над понятием Родина, -- сказал Семен, -- и вот я сижу и играю эту песню, и у меня болит душа, какой я к черту еврей -- я русский".
Потом он в своем синем мощном автомобиле вез нас над Веной, где были какие-то увеселительные заведения, мы выходили и смотрели сверху на город. Он очень быстро ездил и много пил. Уже в Америке я узнал, что он разбился на машине. Насмерть.
Это, конечно, частная судьба, господа, я рассказал о ней только потому, что не делю выходцев из СССР на русских и евреев. Все мы русские. Привычки, все разъедающие привычки моего народа въелись в них и, может быть, разрушили. Во всяком случае, по себе грустно знаю, что русские привычки не приносят счастья.
Так я не останавливаюсь с ними у отеля, а иду в номер. О чем с ними говорить -- об их несчастьях, о том, как они устают, работая на такси или еще где. Недавно, выдав им "общий привет!", я проходил мимо них в Нью-Йорке. Как-то новый парень, по виду грузинский еврей или, скорее всего, натуральный грузин, замаскировавшийся под еврея, чтобы уехать, крикнул мне вдогонку: "А ты что, тоже русский?".
-- Я уже забыл, кто я на самом деле, -- не останавливаясь, сказал я.
Возвращаясь часа через два обратно, я опять проходил мимо них уже из Нью-Йорка. Тот же усатый и чернявый сказал обиженно, увидев меня: "А ты что, разбогател, что не хочешь остановиться, поговорить". Это меня рассмешило, я засмеялся, но все же не остановился, чтобы не давать повода для знакомства. У меня и без того слишком много русских знакомых. Когда сам находишься в хуевом состоянии, то не очень хочется иметь несчастных друзей и знакомых. А почти все русские несут на себе печать несчастья.
По какой-то подавленной тоске во всей фигуре их можно узнать со спины. Почти не общаясь с ними, я всегда узнаю их в лифте. Подавленность -- основная их примета. Между первым и 16-м этажом они успевают заговорить с вами, узнать, не будут ли давать к двухсотлетию Америки всем новым эмигрантам поголовно американское гражданство, может быть, попросят сочинить петицию президенту по этому поводу. На хуй им гражданство -- они сами не знают.
Или разговор может принять противоположное направление:
-- Слыхал, в октябре впускать будут?
-- Куда впускать? -- спрашиваю я.
-- Ну как куда, в Россию. Пилот-то удрал из СССР на истребителе, теперь нас обратно запустят, чтобы уравновесить, понимаешь? Один удрал, а две тысячи пустят обратно. Две тысячи хотят обратно. А половина заявлений начинается с того, что люди просят прямо с самолета отправить их в лагерь, что они хотят отсидеть за свое преступление, за то, что они уехали с Родины.