Как ты думаешь, -- обратился он ко мне неожиданно, прервав свой монолог, -- Себастьян действительно любит меня, как говорит? Я говорю ему часто: "Ты молодой, я -- старый, зачем ты любишь меня?" Он отвечает, что я -- его любовь.
Я не знаю, как быть, -- продолжает Раймон задумчиво. -- Он мне нравится, но я тебе сказал -- от тебя у меня сразу встал хуй, от него это происходит не так, но он говорит, что любит меня. Могу ли я ему верить? Как ты думаешь? -он выжидательно посмотрел на меня.
-- Я не знаю, -- сказал я. Что я мог сказать еще?
-- Я боюсь влюбляться, -- сказал Раймон. -- У меня уже не тот возраст. Я боюсь влюбляться. А потом, если меня бросят, это будет трагедия. Я не хочу страданий. Я боюсь влюбляться.
Он выжидательно смотрел на меня и поглаживал мою руку своими пальцами в кольцах, из-под которых кое-где торчали рыжие волоски. Рука была тяжелая. Я тупо, как во сне, смотрел на эту руку. Я понял, что он хочет знать, буду ли я его любить, если он оставит Луиса. Он просил гарантий. Какие гарантии мог я ему дать? Я ничего не знал. Он был хороший, но мне трудно было разобраться, есть ли у меня к нему сексуальная симпатия. Я мог понять это только после любви с ним.
-- Посоветуй, как мне поступить, -- сказал он.
-- Наверное, он любит вас, -- сказал я полулживо, только затем, чтобы сказать. Я хотел быть честным с ним, как и со всем миром, я не мог сказать ему. "Брось Луиса, я буду любить тебя преданно и нежно". Я не знал -- буду ли. Мало того, меня вдруг поразила мысль -- он ищет любви, заботы и ласки, но ведь я ищу того же самого -- и за этим я и сижу с ним, я пришел за любовью, заботой и лаской. Как же мы разойдемся? Я растерялся. Если я должен давать ему любовь -- я не хочу, не хочу, и все, я хочу, чтоб меня любили -- иначе не нужно ничего. За его любовь ко мне, если она будет, я полюблю его впоследствии, я себя знаю, так будет, но вначале пусть он.
Потом мы перешли от этого взрывоопасного момента. Не перешли -- переползли с трудом. Он спросил меня о том, как я жил в Москве, и я терпеливо рассказал ему то, что мне пришлось уже, может быть, сотню раз рассказывать здесь, в Америке, вежливым, но, в основном, безразличным людям. Я повторил ему все, только он не был безразличным. Он меня выбирал.
-- Мои произведения не печатали журналы и издательства. Я печатал их сам на пишущей машинке, примитивно вставлял в картонную обложку, скреплял металлическими скрепками-скобками и продавал по пять рублей штука. Сборники эти оптом по 5-10 штук продавал я своим ближайшим поклонникам-распространителям, каждый из которых являлся центром кружка интеллигентов. Распространители платили мне деньги сразу, а потом распродавали сборники поштучно в своих кружках. Обычно Самиздат идет бесплатно, я единственный, кто продавал таким образом свои книги. По моим подсчетам, мне распространили около восьми тысяч сборников...
Говорил я это Раймону заученно-монотонно, скороговоркой. Так читают скучные и надоевшие тексты вслух.
-- Еще я умел шить и шил по заказу брюки. Брал я за одну пару 20 рублей, шил я и сумочки, и моя предыдущая жена Анна, помню, ходила продавать их в ГУМ -- главный универсальный магазин на Красной площади по 3 рубля штука. Все это были неразрешенные, преследуемые в СССР способы добычи денег. Я сознательно рисковал каждый день...
Он не очень-то уже слушал меня. Моя русская арифметика мало его интересовала. 3 рубля, 20 рублей, восемь тысяч... У него были свои заботы. Я пришел за любовью и увидел, что от меня хотят любви. Он прикидывал, способен ли я. Это мне уже не нравилось. В этой роли -- любящего -- я уже потерпел поражение. Я тоже хотел гарантий. Я совсем не хотел возвращаться в старую шкуру.
Мы расплатились, заплатил, конечно, он -- мне было нечем, потом я привыкал к роли девушки и решил подняться в лифте наверх.