Я слышал уже о подобном, но это было лет восемьдесят назад.
Надо же.
Читал статью про человека, который украсил свой город тысячью деревьев и цветов, но особенное внимание уделил алому клёну.
Почему?
Никто не знает.
Как так? не на шутку удивился Иллиан.
Видимо, этот человек, как и ты, был, просто, спрятанным. Никто его не видел и не знает.
И фотографий его нет?
Вообще ничего нет.
Видимо, сделав добро, решил остаться неизвестным
Он тоже художник, раз так разрисовал город
Думаешь?
Даже, можно сказать архитектор.
Знал я одного художника начал историю Иллиан, но дождался вопроса Арлстау.
Какого?
Хорошего.
Повлиял на него?
Да.
Расскажи
Он был самым добрым человеком из всех, что я встречал на пути. Даже не слишком жестокие дети не окажутся чище него. Ни мухи не обидит, ни слона, но рисовал он почему-то лишь чудовищ
И что ты сделал?
Я говорил ему каждый день, что он ужасный человек, раз рисует монстров, и ничего более создать не способен, что талант его ничтожен, раз в этом лишь он заключён, что кисть его скудна и безнадёжна! Всё говорилось в шутку, но жестоко. В силу своей наивности воспринимал каждое слово близко, макал его в сердце и со всей серьёзностью переваривал. Ему было больно и обидно слышать такое, да и мне не по себе произносить такие слова, ведь он добрейший человек, а я-то кто?! Через месяц он нарисовал мой портрет. Вот он, кстати
Он извлёк портрет из грудного кармана и протянул художнику. Листок был изношен, потёрт и не чист, но, видимо, дорог, раз сохранил.
Не похож, ответил честно Арлстау.
Знаю, зато это было началом его нового творческого пути. Он начал рисовать портреты и разучился создавать монстров
«Любопытно. Не просто так же он поведал мне, что единственный художник, с которым он знаком, был самым добрым человеком из всех, кого он встретил»
Когда Иллиан спросил художника, присутствовала ли в его жизни настоящая, огромная любовь, они уже успели расположиться у костра, жарили давно сваренное мясо и думали больше о пустом желудке, чем о сердце, заполненном любовью.
У каждого своё на душе, помимо любви. Так часто она занимает всего лишь сотую часть сердца, а ещё чаще тысячную. Не встречал он тех, в ком любовь плыла вечно и ни от какого айсберга не затонула.
А у тебя? ответил художник вопросом.
Барьеры, ловушки, насмешки, смешки придумал против неё, потому она меня, как овраг, как врага стороной обходила. Путь к любви был заморожен. Страсть и безумие стали моим выбором. Жаль, что и они всегда временны так устроен мир. В зеркалах только видел кумира, угасала в ладошках любовь. Не понимаю, как люди женятся. Всё ведь временно и живут потом, не хотя....
Как понять, не хотя?
Для себя ничего не творят.
Зачем тогда тебе любовь других? с непониманием в лице спросил художник.
Имею шанс почувствовать её, пусть и на жалкое мгновение, когда слушаю чьи-то рассказы о ней
Много услышал?
Много.
Художник не горел желанием говорить о своей любви какому-то незнакомцу, который, судя по хитрости глаз, испытал уже многих. Сейчас он был искренен, но раз способен править эмоциями, значит, правит и людьми.
«Моя любовь это личное, также, как и моя ненависть». Решил рассказать ему одну историю, потёртую стрелками часов его часов, а не всего мира.
Корабль потерпел крушение, начал Арлстау, взяв ноты, как обычно, выше и остановился, будто забыл, что было дальше, но, совершив глоток горячего чая, сделал такое лицо, словно только что пережил эту историю и продолжил. Капитан не заметил два айсберга, между ними нет шанса проплыть. Море было холодным и цепким, затащило в себя многих и шансов выжить, казалось бы, не было, но на одной льдине плыли двое и ждали своего спасения. Да, их осталось только двое из всех пассажиров корабля, никто не зацепился за лёд. Мужчина был переохлаждён и больно ранен. Уже умирал, замерзая от холода, не дожидаясь надежд на спасение. Лежал на тёплых руках своей любимой женщины, которую минутами ранее сам спас от мокрой участи Ледяного моря.
Вместо слов о любви и последней надежде, он во всём признавался и каялся. Все слова между строк улетели, и их не поймать, не зацепиться за солнце метелью; взгляд лишь в глаза, но друг друга уже не узнать.
Шептал ей, дрожа и стуча зубами, что предавал её; изменял ей, ради похоти; не ценил, когда та была рядом; не уважал, когда была далеко; не делил все мечты; не доверял переживания; но любил, бесконечно любил. Слова о любви были в конце, но звучали значимо. Не понимал, почему во всём ей признаётся, почему выворачивает секреты наизнанку. Тем более, сейчас, когда смерть подкралась настолько близко, что осмелилась об этом кричать. От каждого признания слёзы бежали ручьём, хотя раньше он и не знал, что такое плакать. Слёзы согревали каждую частицу его тела и не позволяли окончательно примёрзнуть ко льдине, а жена качала его на руках, как дитя, и шептала: «Терпи, мой родной. Ты только терпи! Не останавливай признаний. Твоя искренность мне греет душу, твои слёзы заставляют простить!»