Федька хрипло засмеялся, закашлялся, засипел, глазки его стали серьезными, он поправил очки и невесело добавил:
- Фриц прет как скаженный, а нам понадобились интимные песенки. Пошли полюбуемся?
Я сказал:
- Не хочется.
Федька близоруко сощурился и спросил:
- Ты чего это в ватник нарядился, как Чайльд-Гарольд? И при сапогах?
- Я в пять часов уезжаю.
- Куда?
- В ополчение.
- Так, - сказал Федька.
Он постоял, помаргивая и томясь и растерянно переступая с ноги на ногу. Потом он решительно шагнул ко мне.
- Слушай, - сказал Федька, - у меня вопросик: а не наплевать ли нам на интимные песенки? Пошли погуляем, пока тихо.
У меня словно камень с души свалился. Я сказал:
- Ну что ж, пошли...
И я пошел с Федькой, с этим тюленем, с этим близоруким бегемотом. Я шел с ним рядом, скинув ватник, стуча сапогами, и радостно было мне, потому что человеку нужен друг, и на войну его должен провожать друг, а без друга человек не человек.
Мы пошли с ним по улице Горького, вышли на Красную площадь, постояли перед храмом Василия Блаженного. Мы всегда им восторгались. Потом мы перешли через мост, походили по Болоту и - снова под мост, на набережную. Москва-река дышала в наши лица, остужая их, и Кремль глядел на нас своими несказанными куполами, и зеленой травы на спуске у Большого дворца было так много, и такого она была изумрудного яркого цвета, что действовала просто как болеутоляющее. Мы перешли еще один мост и пошли Александровским садом обратно к улице Горького. Она была красива и широка, и нам, москвичам, все еще трудно было привыкнуть к новым ее масштабам и к новым огромным домам, выросшим так недавно. Мягкий асфальт таял под ногами, и мои сапоги уже давали себя знать неприятной болью где-то над пятками. Мы шли вверх по улице Горького, прошли телеграф и Моссовет. Мы больше помалкивали, но когда дошли до Елисеевского магазина и прошли его, Федька вдруг сказал:
- А может быть, выпьем?
- После, - ответил я, - ближе к отъезду.
4
Мы с Федькой пошли ко мне. Дома у меня все было по-прежнему неприбрано. Линина недопитая рюмка стояла на столе, и гвоздик, на котором висел вчера ее плащ, торчал на своем месте.
- Плохо у тебя, - сказал Федька. - Это чья рюмка?
- Не тронь, - сказал я.
Федька отдернул руку.
- Дамы? - сказал он. - Красотки кабаре?
- Она уже умерла, - сказал я.
Федька посмотрел на меня странно увеличившимися глазами.
- Ничего не понимаю.
- Сегодня разбомбило дом, в котором она жила, - сказал я. - Я, видел, как выносили ее тело.
Федька отошел от стола.
- Хорошая? - сказал он. - Красивая?
- Ты не про то, - сказал я.
- Любил? Крепко?
- Совсем не любил, - сказал я.
- Жалко как мне тебя, и эту девушку жалко, всех так жалко, хоть помирай.
Он скрипнул зубами и лег на постель.
А я быстро стал собираться. Положил в мешок полотенце, рубаху, чашку, носки, булку, остатки вчерашней колбасы, ножик, галстук, сахар и карандаш. Подпершись локтем, Федька лежал на боку и смотрел на меня молча и сочувственно.
- Ну, а она? - сказал он.
- Кто? - сказал я.
- Сам знаешь.
Я промолчал.
- Тяжелый ты человек, - пробормотал Федька, уминая под себя подушку. Потому что хромой. Ты думаешь - ты гордый, а ты просто тяжелый. - Он укоризненно покачал головой. - Может быть, что-нибудь передать на словах? - крикнул он. - Не молчи!
Но я все-таки промолчал. Федька сел на кровать и стал причесывать прямые волосы толстой пятерней.
- Вот что, - сказал он неожиданно. - Я решил: я с тобой поеду. Нельзя тебя одного отпускать. Слышишь? Я еду с тобой!
Это он говорил совершенно серьезно, даю голову на отсечение.
- Не смеши народ, Федька, - сказал я.
Он погрозил мне кулаком и снова улегся на спину. Кровать прогибалась под ним, он покряхтывал, глядя в потолок. А я вышел на кухню, разделся до пояса, умылся холодной водой и потом долго стоял, не вытираясь, от этого было еще прохладней и благостней.