Костя внимательно присматривается и сам делает так же, как Нюра: втирает, вмазывает смолу во все углубления и щели. Это значительно труднее, чем просто водить кистью. Костя быстро устает, а получается по-прежнему неважно. А Нюре хоть бы что. Прижав кончиком языка верхнюю губу, она мажет, поминутно отбрасывая левой рукой падающие на глаза волосы.
- А я первая! Я первая! - начинает она приплясывать, размахивая квачом. Однако, увидев расстроенное Костино лицо, она сейчас же меняет тон и снова сыплет, как горохом: - Знаешь, давай вместе. Да? Я тебе помогаю, а ты - мне. Хорошо? А потом, когда кончим, попросим тато, чтобы он дал нам эту лодку. Мне одной он не дает. А если вдвоем - даст. Ты умеешь грести? Нет? Это совсем просто. Я тебя научу...
Они кончают смолить. Ефим Кондратьевич осматривает работу и молча показывает пальцем на огрехи. Костя краснеет: огрехи на его половине.
- Не придирайся, тато! - говорит Нюра. - Сделано по-стахановски, на совесть!
- Да ведь совестью щель не замажешь, смолой надо.
- Ладно, сейчас замажем! А ты свое обещание помнишь? Лодку будешь давать? Да?
- А если утонете?
- Мы утонем? Да? - Рыжие косы Нюры с таким негодованием взлетают, что, кажется, вот-вот оторвутся. - Да я же саженками Старицу переплывала! Ты уже не помнишь? Да? А Костя - ого! Он знаешь как ныряет? Так даже я не умею... А ну, Костя, покажи! Пусть он не думает...
- Ему и впрямь выкупаться надо, вон он как извозился, - смеется Ефим Кондратьевич.
- Ой, батюшки! - всплескивает руками Нюра. - Давай скорее песком, пока не застыло!
Она хватает Костю за руку и тащит к воде. Костя оттирает мокрым песком смоляные пятна, пока кожа не начинает нестерпимо гореть, но оттереть смолу до конца так и не удается.
- Ничего, - утешает его Нюра. - Я раз нечаянно в платье на смолу села и прилипла - и то отстиралось. А с кожи само сойдет.
После обеда они переворачивают лодку и сталкивают ее в воду, но покататься Ефим Кондратьевич не разрешает: ветер развел волну, и отпускать одних ребят он не решается. Видя их огорчение, он утешает:
- Вечером я поеду по своему хозяйству, и вы со мной.
До вечера еще далеко. Нюра убегает в дом и принимается чистить картошку для ужина. Послонявшись по берегу, Костя идет к ней и пробует помогать, но из огромной картофелины у него остается такой маленький орешек, что Нюра удивленно открывает глаза:
- Что это ты какой-то такой, что ничего не умеешь? Ты никогда не чистил, да? А кто у вас чистит - мама? А ты ей не помогаешь?
Костя обижается и уходит. Подумаешь, картошка! Он умеет делать вещи поважнее и потруднее.
Но все это осталось дома, в Киеве, а здесь ему некуда девать себя, и он идет к дяде. Ефим Кондратьевич сколачивает запасную крестовину для бакена. Несколько бакенов, белых и красных, выстроились рядком на берегу, а дальше, опираясь на перекладину между двумя столбами, стоят полосатые вешки.
- Ты что заскучал? Делать нечего? Вон займись, обтеши кол для вехи.
Вот это настоящее мужское дело! А то - картошка!
Костя с удовольствием принимается за работу. И топор какой удобный легкий и острый, топорище изогнуто, как лук, и гладкое, будто лакированное.
- А зачем же ты землю тешешь? - спрашивает дядя. - Ее сколько ни руби, не изрубишь, а топор затупишь. Ты вон уткни в колоду и действуй.
Топор, и правда, ударяя по лесине, все время чиркает по земле. Костя подкладывает под комель лесины чурбак. Однако теперь тонкий конец при каждом ударе подпрыгивает, лесина съезжает с чурбака, и ее то и дело приходится поправлять.
- А ты вот так, - говорит дядя и ставит лесину к перекладине стоймя, а под комель подкладывает чурбак. - Так-то оно сподручнее.
Конечно, сподручнее. Костя одной рукой придерживает веху, а другой тешет. Однако топор совсем не такой удобный, как казалось сначала.