Размытое желтоватое пятно глаза не резало. Ветер, как обычно, пах снегом. Пахан вздохнул. Идти черт знает куда не хотелось. Собственно говоря, ему и в зоне жилось неплохо. Тащиться через всю страну было в лом. Опять-таки, Центробанк и МУР надоели пахану до смерти. Опять-таки, били в МУРе больно.
«А вот не пойду на дело!» — нагло подумал Моченый.
В далекой столице седой полковник вздрогнул. На расписание засад у Центробанка легла клякса.
— Пристрелить его при задержании; что ли? — сентиментально вздохнул старый мент, сделавший карьеру на прошлых арестах рецидивиста.
Моченый сам поразился дурацкой идее, пришедшей в голову. По воровским законам, он даже думать не мог о нарушении традиций. Пахан тряхнул головой и вернулся в тундру. Из глубокого потайного кармана мехового ватника он достал расписание побега. На листке был подробно, по дням расписан маршрут и график. Вместо обеда на второй день намечался привал. Он ткнул Гниду в плечо:
— Давай нору! Будем шхериться.
В ближайшем сугробе они выкопали берлогу и уснули, прижавшись друг к другу.
* * *
К вечеру народ в сугробе протрезвел и проснулся. Последним мутные глаза открыл Потрошилов. Вместо вонючих стен барака его окружал снег. Рядом оказались какие-то смутно знакомые лица. Они погано щерились, глядя на Степана Степановича.
«Как голодные…» — почему-то меланхолично подумал он. Длинная ночь с пятницы на понедельник странным образом закончилась на свободе. Каким — оставалось загадкой. Зачем ему такая свобода, тоже было неясно. До вполне законного освобождения, то есть звонка, и так оставалось два дня. За побег могли напаять года три.
В раздумьях Потрошилов снял очки и начал интенсивную протирку. «Надеюсь, мы никого по дороге не… кокнули?» — спросил он себя. «Мы» после очистки оптики от корок льда показались еще страшнее. Моченый приблизил свою гориллоподобную рожу вплотную к отчаянно распахнутым наивным глазам Степана Степановича. Беззащитно интеллигентные мысли читались в них без труда. Факт побега «корове» не нравился. Ей хотелось обратно в зону. До лагеря было еще слишком близко. Да и бегать за полупьяным дурачком по тундре не хотелось. Пахан потрепал Потрошилова по пухлой щеке, зачем-то облизнувшись. В берлоге раздался глухой рык:
— Тебе надо выпить!
Рот Степана Степановича начал приоткрываться в немом ужасе понимания. Оно вот-вот должно было озарить гудящую с похмелья голову. Но не успело. Ловкая лапа Гниды поднесла к его губам край алюминиевой кружки. Глотательный рефлекс у Потрошилова был развит здорово. Послышался короткий всасывающий всхлип в двести граммов, и кружка опустела.
Коварный расчет матерого пахана оказался точен. На свежие дрожжи доза ударила Степана Степановича в лоб. Изнутри. Сильно. Он тихо хрустнул сосулькой, заботливо сунутой ему в зубы добросердечным Коляном. Волна приятного тепла разогнала сумрак берлоги. Стало уютно. Дружная компания приятных попутчиков радостно улыбалась Потрошилову. Он с облегчением выдохнул, отгоняя мимолетные неприятные ощущения, тут же забыв о них. Захотелось простого дружеского общения.
— Человек рожден для водки, как птица для помета! — многозначительно изрек Степан Степанович, развязывая беседу. При этом он, сочно причмокивая, грыз остатки сосульки.
— Слышь, корова пьяная, потухни? — вяло процедил сквозь зубы Колян.
— Я не корова! Я олень! — твердо заявил Степан Степанович и упал.
— Зря ты…— вяло прокомментировал Толя, — гордиться надо. Не каждому, блин, доверят… Все же «корова» самого Моченого!
Пахан пустые базары не уважал. Подавив желание отрезать умнику язык, он буркнул:
— Гнида, побаклань с ним. Я тут разберусь с торпедами. — Он отвернулся.