Говорили и другие много и подробно. И все-таки они ждали встречи со знаменитым писателем и никому неведомым пианистом, чья личность была овеяна странными тайнами. Он спрашивали себя, кто поразит их умы и души больше тот или другой.
Сам профессор, прохаживаясь среди своих гостей, прислушиваясь то к одним, то к другим разговором, только усмехался. Ему всегда были интересны и забавны такие ситуации. Как люди, и люди яркие и образованные способны восхищаться сомнительными чужими талантами, не обращая внимания на свои собственные дарования. Им необходимы кумиры, потому что не хочется прилагать усилий для того, чтобы что-то грандиозное создать самому, представить миру свое творение и стать его неотъемлемой частью. И только немногие, самые мужественные и отважные могут не только соучаствовать, но и творить, не только восторгаться, но и давать повод для восторгов.
Бесспорно, профессору был интересен знаменитый писатель, но он и сам, если был не на равных с ним, то и не в толпе поклонников оставался. Его исторические романы это удивительные панорамы самых разных эпох. Он смел надеяться на то, что они будут интересны и тем, кто появится в мире и в середине, и в конце того самого ХХ века, о котором сейчас говорят взахлеб.
Пророк? НО может быть, и не нужно никаких пророков, если век будет таким страшным, как они говорят, то лучше ничего не знать о грядущем. А просто жить. Получать радости от этого дня, и не особенно задумываться о том, что с ними со всеми может случиться в дальнейшем.
Писатель появился первым. Торопливо, как-то боком вошел в комнату. Растерянно кивал тем, кто со всех сторон его радостно приветствовал. Он был как обычно, не здоров, угрюм и несчастен. Он знал, что его святая обязанность появиться здесь. Они ждали его, интересовались им, с каким-то непонятным интересом читали все, что выходило из-под его пера.
Да ему и самому важно было приобщиться к реальности. Но он не умел очаровательно всем улыбаться, говорить комплементы, а потому и не мог забыть огромного барина, считавшегося лучшим из русских писателей, и так презрительно всегда его встречавшего. Даже не его самого, а его произведения, упоминания его имени. Они старались нигде не появляться вместе, но мир слишком тесен, и порой избежать друг друга, было крайне сложно. И все-таки, словно две звезды они кружились на разных орбитах, хотя и были рядом, в одном мире, в одном городе, но старались не соприкасаться, вопреки всему.
Здесь не было русского барина. Хозяин дома совсем не походил на того, о ком вспомнил угрюмый гений. И все-таки и здесь он чувствовал себя угрюмым черным вороном, в стае каких-то диковинных птиц, а потому все время смущался, зная, что кто-то из них, приблизившись к нему, наверняка испытал разочарование при первой встрече с ним. И он ничего не мог сделать, чтобы исправить не особенно приятное впечатление не мог и не хотел ничего менять, потому что великая роскошь оставаться собой при любых обстоятельствах.
Он не мог стать иным прекрасным, высоким, обаятельным Демоном, про появлении которого все они, и мужчины и женщины должны были замереть от восторга, а не от недоумения. Навсегда запомнить его таким прекрасным, и не забывать больше никогда. Он знал, что вызывал скорее их жалость, чем восторг. И это приводило его в еще большее уныние, лишало покоя окончательно. Кто-то наверняка думал, что этот человек самозванец. Он не мог написать таких книг. Да и кто же он такой князь Мышкин, Иван Карамазов или Родион Раскольников. Но уж точно не Алеша и не Дмитрий, и не хотел даже ими быть. И надеялся, что никогда не станет Свидригайловым или Ставрогиным. И это не по его части.
Но ему пришлось прервать свои размышления, в зал шагнул то человек, каким он мог представить себя только в самых дерзких мечтаниях, каким ему больше всего хотелось быть. Пианист, гость из туманной романтической Германии, с глазами голубоватыми озерами, с тонкими и прекрасными пальцами, излучающий странное сияние, он предстал перед ними, едва кивнув окружавшим его, бросив на ходу пару слов хозяину, он направился к роялю, словно для него сюда и принесенному.
При первых нотах музыки разговоры смолкли сами собой. Никто не произнес ни единого звука. И только музыка, странно-тревожная музыка, заполнила зал. И люди перестали существовать они оставались только ее частью, все обратилось в слух и трепет.