ЧУДИКИ
Порой мы превратно судим
о самом своём родном,
и тихо уходят люди,
которым не всё равно.
Они не из тайной секты,
в руках их не красный стяг
прогресс приближают те, кто
о чем-то своём грустят.
Ночами творят не ради
наград это гимн уму
Увы, наш мир безотраден
бездушен он ко всему.
Он в нас состраданье борет,
не знает, где чья вина
Ему не хватает боли,
а мысль рождает она.
Я славлю этих уродцев,
они мечтою больны,
в груди их надсадно бьётся
большое сердце страны.
А вражья не знает клика,
что, в общем, от их труда
пребудет страна великой
и гордой, как никогда.
* * *
Жарким светом прожектора залит,
вот идешь ты, вздыхая опять:
словно что-то, как дым, ускользает,
то, что силишься тщетно понять.
Что-то главное, что-то такое,
что всегда безотчетно искал.
Оттого нет ни сна, ни покоя,
только смутная эта тоска.
Опустеет однажды жилище,
позабудутся правда и ложь.
Что ты хочешь? Чего ты все ищешь?
Неужели когда-то найдешь?
* * *
В сарае пахло кизяком,
а всё вокруг цвело и пело.
Не в силах шевельнуть хвостом,
он помирал пора приспела.
Гудела в жёлобе вода.
Мир шумно жил, вращался плавно.
И словно лилия, на плавни
спускалась белая звезда.
И было страшно помирать,
и было уходить нелепо,
когда вокруг такое лето,
когда такая благодать.
КОРОЛЬ-СОЛНЦЕ
Король красив, хотя и раздобрел,
хотя он воплощение порока.
В чём красота? В алмазах? В серебре?
А может, в пышных кружевах барокко?
Камзол его изысканно-богат,
на пальце перстень в виде скарабея
Не может ни один аристократ
заимствовать замашки у плебея.
Он властелин. Наверное, он бог
во Франции. На мир весь не хватило.
Представить он и в страшном сне не мог
потомка, что ведут на гильотину.
Его заслуги вовсе не спасут.
И никаких не подадут кассаций.
Есть суд людской. Порой неправый суд.
Но может он и королей касаться.
ШУРФ ШАХТЫ 5.КРАСНОДОН
Траурной много в небе парчи,
снег оседает, рыхл,
и можжевельник в голос кричит:
Не убивайте их!
Что вы творите, в конце концов?
Горе моё, ответь.
Это же дети, дети отцов
тех, что скосила смерть.
Спрячь, полицай, свой хмельной прищур,
волчий, сверлящий взгляд
рот для тебя разевает шурф
шахты, чьё имя ад.
Только не дрогнет твоя рука
в пороховом дыму.
Как же ты мог, ведь ты в РККА
клялся служить? Кому?
Этот мальчишка зачем погиб?
В нём ещё столько сил
Что поимел ты? Чьи сапоги
ты, не стыдясь, носил?
День этот словно последний вскрик,
серый январский день
Эта война отделила вмиг
нелюдей от людей.
Мне безразлична судьба твоя,
сгинь, словно призрак, прочь!..
Рот разевает небытия
шурф, уходящий в ночь.
* * *
Паланга. Пограничная Литва.
Она мираж в янтарном лунном свете.
Ещё шуршит опавшая листва,
но не сама её колышет ветер.
Я никого в ту ночь не подкупал
и не хочу быть в качестве довеска,
ведь я ещё совсем не оккупант,
а гражданин мой страны советской.
И мне ещё как будто не резон
узнать, за что потом я буду изгнан,
но всё: курортный кончился сезон,
закончен и сезон социализма.
Его сошлют, как с пляжа лежаки.
Мы сдали все позиции без боя.
Теперь мы абсолютно чужаки
для этих дюн, для этого прибоя.
Накрыла нас невидимая сеть,
и мысль сверлит почище всякой дрели:
есть право жить и право умереть,
но прав на дружбу не предусмотрели.
Прощай, Литва! Был краток мой визит.
На встречу снова некорректны виды.
И разъедает память люизит
тяжёлой, незаслуженной обиды.
* * *
Эта память не набьёт оскомин,
извести её я не берусь,
если колокольною тоскою
голосит поруганная Русь.
Если низвергаются святые,
если боль с тревогой пополам,