Я заперт в тесной камере,
стою в проходе узеньком.
Оркестр играет камерный
трагическую музыку.
Она такая страшная,
она такая душная
как реквием по нашему
с тобою равнодушию.
* * *
Я не станцию я государство проспал,
и его ни за что не вернёшь.
На стиральной доске креозотовых шпал
мылит путь надоедливый дождь.
Мчит «столыпин». Он ржавой селёдкой пропах
нам паёк выдавали сухой.
И песок (но песок ли?) хрустит на зубах
это кости, что стали мукой.
Эти кости на мельнице смерти смолол
вдохновитель кровавых ночей.
И уже не селёдкою пахнет смолой,
горькой серой из адских печей.
Здесь сосновая глушь. Мне теперь предстоит
слушать то, что наш мир не забыл:
не изысканный шёпот холёных столиц,
а сирену и рёв бензопил.
Там студёный январь в рог бараний согнёт,
сунет мордою в лагерный быт
Это всё происходит не только со мной
вся страна на коленях стоит.
Раньше вольницы были в тайге острова,
а теперь лишь метель и конвой
Ты прости, что мне снится,
прости мне, страна,
тот безумный, тот тридцать седьмой.
* * *
Ветер к полуночи вдруг слинял, звёздный свет голубой
Тычется в створки окна луна лысою головой.
Выйду к некормленым голубям, вот я и дохромал
Всё голубям, одарить тебя
нечем мой пуст карман.
Хлебные крошки птицы клюют, белый пурги дымок
Ты извини, но что есть уют, как-то мне невдомёк.
Я в безысходности февраля лета не жду визит.
Знаешь, недвижимость вся моя
здесь на крючке висит.
Я ничего совсем не скопил не было в том проблем:
я никогда не бывал скупым, только делился всем.
И никуда меня не зови этого я не жду:
я, как голодные сизари,
сам доклюю беду.
* * *
Июльский полдень. Душный ветер густ
над лагерем, что стал моей квартирой.
И свет дрожит как будто сотни люстр
внезапно лихорадка охватила.
Развод прислала прежняя жена.
Удар под дых. А здесь шмоляяют в спины
Дотла палящим солнцем сожжена
земля вокруг земля моей чужбины.
Но мне ещё не вынесен вердикт.
Ещё я жив. О том молчу, как рыба.
И труп в запретке третий день смердит
безногого по прозвищу Шкандыба.
Он сирота и родственников нет,
теперь в нём столько дырок, как в дуршлаге.
Он никому не нужен, дармоед,
как никому не нужен этот лагерь.
* * *
Костра озорные космы причудливо трепетали,
опалубка догорала, исполнив последний долг,
а мы у костра сидели на сломанной бочкотаре,
и плавилось отчужденье, как возле огня ледок.
Всего только четверть часа наверное, это мало,
но пара затяжек «Примы» и силы я сохраню.
Ведь пламя на то и пламя, что всех нас объединяло,
как пращуров, что в пещере молились Царю-огню.
Нам было светло и жарко назло всем метельным зимам,
и синей гвоздикой сварки монтаж распускал бутон.
Сновали цементовозы, бетон подвозили ЗиЛы,
И тёплыми были руки, формующие бетон.
И как-то в душе теплело, пусть срок оставался сроком,
и это тепло мы вскоре почувствуем, уходя,
когда улыбнётся зданье широкой улыбкой окон,
подмигивая игриво блестящим глазком гвоздя.
* * *
Я вытру с лица свой горячий пот.
Всё! Перекур. В бытовке сидим.
Здесь тесно от ватников и сапог,
табачный плавает дым.
Грубо сколоченная скамья
И совсем незаметно минуты текут,
но здесь мы словно одна семья,
и поэтому здесь уют.
Мы зэки. Мы каждый сам по себе.
У зэка нету друзей.
Но я Сергей, мой напарник Сергей
и бригадир Сергей.
Узнает пусть нетюремный свет,
о пользе жизненных ям,
ведь мы Сергеи, хоть не в родстве,
хотя по разным статьям.
Натянем ушанки. Снова вдогон
ветер мчит напролом.
Спасибо тебе, зелёный вагон
за это твоё тепло.
И пусть дороги все замело,
пусть вьюги плевок в меню,
спасибо тебе. Я это тепло
в душе своей сохраню.
Я навсегда ту женщину прощаю за то, что я любил её когда-то