Евстигнеев Владимир Рубенович - Лемма о невозможности стр 5.

Давай играть в комедию с тобой,
Где масками предметы обихода.
Вот в ванной зеркало, вот питьевая сода,
С надменным прахом рвущаяся в бой,

А вот метла сметает черепки
Саксонской жизни, остры и легки.

Ты будешь петел, буду я Петром,
А наши все прислужники и жены,
А те, кого не примет этот дом,
Аримафейской будут пробкой жженой.

Дай смолкнет пение, и выступим мы в такт,
И не смогу я трижды не отречься,
Увидев Господом оставленный верстак

Мой носовой платок невыносимо клетчат, 
А с верстака спадают стружки льняно,
Похожие на кудри Иоанна,

Коленопреклоненного Ответь,
Зачем ты выковал себе грудную медь
И для кого поёшь на высотах?
Ведь мы суть персть, а наше сердце прах,
К последнему стремящееся праху.

Так пой еще! Как пал Иерихон,
Так медью буду я твоей сражен 
Под бременем утраты, а не страха.

Верстак, Мария, братья, Иоанн,
Смоковницы отяжелелой рифмы.
На третий день поминовенье сотворив, мы
Оставим неизменный Ханаан,
Верстак, Марию, братьев Иоанн

Там не останется. Ему за другом милым
Ступать без слов,  какие там слова,
И не молитвы на краю могилы,
А мольбы сердца к сердцу Голова
Тем временем трезвеет: нет пути,
Воскресшего в пелёнах не найти.

Остановиться. Сдвинув котелок,
Огромный, клетчатый из недр извлечь платок.
Пусть грянет в Божьем мире кукареку! 
И разорвется занавес небес,
Чтоб самый вкус предательства исчез,
Изжогою скрутив Тулуз-Лотрека

Чепцы за мельницей, воздушный кончен бой,
Лишь лента розовая вьется:
Давай играть в комедию с тобой, 
Иначе сердце разорвется.

Твое молчание груши
И творог солоноватый,
И вынимающий душу, 
Последний и виноватый, 
Медлительностью теченья 
Мед, багровое обаяние,
И в жестянке из-под печенья,
Подавивший снеди,
Шоколад divina commedia, 
А ближе к полудню отчаянье.

Твое присутствие лакомство,
Полоскание рта, растерянный Валаам,
Вздохи осла в кустах,
Сломавшего путь пополам,
Вечернее зарево
С полудня до новой зари,
Вечернего, карего, 
На душу мою подыши и потри, 
С изюмом питательный хлеб.
А помнящий правду ослеп.

Чужая душа потемки:
Твоя душа вертоград.
Портфель нарочито емкий
У фразы любил как брат.

А кто разметал ограду
Из белых в пыли камней, 
Мой первый слог: брось шараду, 
Того поцелует змей.

(Но все же: мой первый нота
И междометье второй
О чем это? В чем забота?
В столице сменился строй?!)

Ужалит поверх кроссовки;
«А где,  спросят,  тот, неловкий,
Что в душу глядел твою?» 
Ответь (ни к чему уловки):
 Стал бабочкой, серой совкой,
Цыганкам не подаю!.

Ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму.

Из камней сынов Аврааму,
Из персти ему дочерей,
А мне из прибрежного хлама,
Из сваленных в кучу ветвей,

Из сих поплавков почернелых,
Из шороха пены в песке,
И чаек, заученно-белых,
И хвой в кривоватом леске,

И утлого моря пустого,
В котором не фыркает зверь,
И тихого горя простого,
Уже затворившего дверь,

Из тучи туземной и синей,
Прильнувшей совсем к парусам, 
Транзитный, кофейный, всесильный,
Создай, кого ведаешь Сам.

Когда зима спускается во ад 
Ручьями, каплями, сосульками и пеньем
Прогорклым воробьев, и хрипом стад
Вороньих, и провалом средостенья

Из мокрых глин,  и задержать мороз
Не в силах подступающий к березам
Страстям враждебный авитаминоз,
И след собачий в желтизне мимозам

Не уступает, и засеки верб
На всех дорогах выставляют агнцев 
Упрямый знак, ребяческий свой герб,
И ждут лучей как знатных иностранцев, 

Тогда по циферблату зимних дум
Вдруг пробегает тень, смешав контрасты,
Немеет память и слабеет ум, 
Лишь петел сердится горластый.

Лишь петел сердится: он душу сторожит
И насовсем не отпускает 
Сердито хохлится и тоненько брюзжит
И крылья по земле таскает,

И хочет показать, что не всерьез,
Сойдя под стук кочующей капели,
Теперь пришел разымчивый Христос,
Двоих не оставляющий в постели.

И близкий прозвучало наугад,
Хотя душа твердила ближний
Ты видишь, Господи: я сам себе не рад,
Между Тобой и ею лишний.