«Дедушкины Сашины сказки»
Когда вырастаешь, вопросы счастья встают особо остро. Прям раз в неделю тебя точно кто-то, да или ты сам, спросит: а ты счастливый? А отчего ты счастливый? А когда именно счастливый? И тут, конечно, градом сыплются картинки этого самого счастья, связанные с машинками, с велосипедами, с друзьями Но все эти истории часто оставляют двоякий след в душе и в памяти: машинки ломаются, друзья подводят или ты их подводишь Но некоторые из историй никогда не подводят. Всегда-всегда несут счастье, даже если оно случилось почти сорок лет тому назад
***
Больше всего на свете я любил пятницы. Но не потому, что это конец трудовой недели У детей летом в деревне, брошенных на попечение бабушек и дедушек, нет конца недели. Выходные начинаются тогда, когда тебя, как попаданца, забрасывают на планету, где живут лишь бабушки и дедушки, и заканчиваются днем, когда с первыми дождиками и осенними желтыми листочками посвежевшие, отдохнувшие родители приезжают тебя демобилизовать с планеты счастья в мир серых будней.
А пятница была особенной, потому что приносили почту. Дедушка Саша становился крутым специалистом в мировой политике и экономике, искусным рассказчиком историй про войну, и не одну, которые выпали на его век, а также магом и волшебником, чьи фантазии уходили так далеко, что угнаться за ними мог только увлеченный второклассник или не потерявший легкость души старик.
Вот шельмы, что творят! Всё с ног на голову перевернут, обзовут малинкой, а ты ешь и причмокивай их навоз потом! кряхтел дед Саша громко, так что из окна обязательно раз в пятнадцать минут выглядывала бабушка Ольга, чтобы сделать замечание.
А что ты меня критикуешь?! вскидывался дед ровно в пятнадцать минут. Мы их, фашистов, давили-давили! Я их один только целую тысячу повалил. Да какую там тысячу, как звезд на небе! махнул он рукой на голубое-преголубое небо. И Борис еще тысячу! А они, глянь, гниды, повыживали, другими именами обозвались и теперь нас жизни учат. Васька! бросил он мне сквозь поседевшую, еще чуть рыжую бровь. А ну, клянись, что навсегда коммунистом останешься! Иначе я тебя кормить не буду!
Дед, да хватит тебе, вынырнула бабушка из окна в положенные пятнадцать минут. Что ты к ребенку пристал со своим коммунизмом, может, он и не знает, что ты там лопочешь.
Дед недоверчиво, будто не веря, посмотрел на меня, ухохатывающегося от этой перепалки, и сказал:
Вась, вот ты, когда ешь, ты свой палец или глаз одинаково кормишь? Или вот сердце и коленку? Оно ведь понятно, что сердце важнее, но коленку не покормишь далеко не уедешь. Разве не ясно? Это и есть коммунизм, сынок! Всем поровну, серьезно, будто выступая перед партией, вещал дед.
Кормлю только и смог вымолвить я, и слезы брызнули из глаз, потому что я скумекал, что дед шутит. Рыжевато-седая бровь хитро скривилась, он всегда так делал, когда шутил.
И я кормлю всех поровну. А если ты разбогател, и он потряс кулаком перед моей разинутой в улыбке конопатой рожицей, так поделись с нищими. Мало тебе одному мильонов, что потеть-перепотеть не истратишь за жизнь всё равно, он обращался ко мне, но видел перед собой те «морды», так он их называл, с черно-белых полос своей пятничной газеты, сдохнешь, как волк, хоть чуть-чуть себе карму-то очисти перед судом-то божьим и человеческим Сам потом о пощаде просить будешь
Почему как волк-то, дедушка? заинтересовался я, сглатывая смешные слюни и вытирая соленые глаза.
Дедово сознание вместе со взглядом вернулись из мира капиталистов-буржуев и посмотрели на меня.
Знаешь, мы когда шли на Берлин, много встречали богатеев-то Только и их война не пощадила. В мирное-то время можно было б купить слуг себе. А когда бомбят, то слугам никаких денег не надо. Вот и оставались старые богатеи в замках своих, никому не нужные, без братьев и сестер, без жен и детей. Немощные и убогие душами и телом. Большие деньги жадность рождают, а она сестра вредная, большим веником родню из дома выметает, потом увидел у меня неподдельный интерес к этой теме и продолжил:
Так вот, значит, заняли мы один такой замок. Знатный, красивый. Роскошный, опустил дед глаза в пол, будто там оказался у себя в воспоминаниях.
По закону военного времени надо было б в плен взять всех, кто остался, а некоторых особенно рьяных врагов и расстрелять для пущей верности. Да, на счастье, для души солдатской во всем замке один старый дед и оказался, да и тот к постели прикованный. Дух испустить ему осталось лишь в этой жизни, он со значением причмокнул. Я немецкий, как родной, тогда знал. Враги они ж как родня становятся: все думы про них, все планы об них, гадаешь, мозгуешь, изучаешь Вот и выучил. Ну и вечерами подходил к старику, воды подать, так просто посидеть, послушать, что мелет. А ему это лучше любого подарка внимание-то. Пусть и врага. Он мне и рассказал, что после жизни, какую прожил, суждено ему лишь волком родиться. Ибо прожил ее, как пес поганый, всё про себя думал, всё себе загребал. Всех живых от себя прогнал, а вместо них картин да скульптур наставил, думал, это и есть жизнь богатого человека. Сильно ошибался. Да только поздно. Вот и осталось волком выть.