Вот гонит! с восхищением сказал Чебутыкину стражник. Хо-ро-ший ямщик.
Но хороший ямщик, доехав до первого ухаба, резко повернул лошадей, сани перевернулись, и. прежде чем Чебутыкин и ругающийся стражник успели пошевелиться в глубоком сугробе, над их головами блеснуло тонкое и длинное, как осиное жало, дуло маузера, и ямщик сказал негромко:
Стоп, не шевелиться и лежать смирно.
Так как оба лежали в сугробе, он, отскочив в сторону, полез в снег за отброшенной почтовой сумкой. Снег был глубокий, выше колена, и пока он доставал ее, стражник успел вскочить на ноги, рванулся к кобуре и выхватил оттуда револьвер.
Но прежде чем он успел нацелиться, тяжелая сумка ударила ему в голову и снова сшибла с ног. Падая, стражник наугад выстрелил, и почти одновременно черный человек блеснул огнем своего маузера и пригвоздил его выстрелом к снегу.
Ямщик схватил опять сумку, обернулся назад и, заметив на горизонте мчавшихся на выстрелы, очевидно, вернувшихся жандармов, бросился к лошадям.
Крепкая ругань сорвалась с его губ: оглобля санок была переломлена. Бежать по дороге было бы бесцельно, бежать в сторону из-за глубокого снега нельзя. Он выскочил на дорогу, обернулся еще раз, соображая, что бы это такое сделать.
Как вдруг он насторожился, отскочил в сторону и, выхватив свой маузер, вскинул его на захрустевшие придорожные кусты.
Мягко скользнув по снегу, оттуда выехала стройная девушка, охваченная серой, мягкой фуфайкой, с тонкими бамбуковыми палками в руках. От быстрого бега она слегка запыхалась и сейчас, столкнувшись с маузером, увидав опрокинутые сани и валяющихся людей, слегка вскрикнула и остановилась.
Дай лыжи, коротко сказал ей Лбов.
Она вскинула на него глаза и, совершенно не обращая внимания на маузер, как будто бы не из-под угрозы, а по доброй воле, легко соскочила на дорогу и воткнула палки в снег.
Возьмите.
Ремни были маловаты, но перевязывать их было некогда, и человек с трудом всунул в отверстие сапоги и схватил палки. Перед тем как оттолкнуться, он встретился с глазами незнакомки.
Я вас знаю, после легкого колебания сказала она. Вы Лбов.
Я Лбов, ответил он, а я вас не знаю, он посмотрел на тонкую, теплую, плотно охватившую ее фигуру фуфайку, на мягкие фетровые бурки и добавил: А я не знаю и знать не хочу.
Зигзагообразной складкой дернулись губы девушки, она откинула голову назад и спросила:
Вы невежливый? Я Рита Рита Нейберг.
А мне наплевать, ответил он, и вообще, на все наплевать, потому что за мной гонятся жандармы.
Он сильным толчком выпрямил сжатые руки, и лыжи врезались в гущу кустов. Еще один толчок и он исчез в лесу
Сволочь, сказала Рита в бешенстве, взял лыжи и хоть бы спасибо сказал И кого это он убил?.. Даже двух.
Пересиливая отвращение, она с любопытством заглянула за сани.
Барышня, окликнул ее вдруг кто-то из сугроба, барышня, он уже ушел?
«Один не умер еще», подумала Рита и подошла к Чебутыкину.
Он ушел?
Ушел, ушел, ответила она, а вы ранены?
Нет, я не ранен, а так.
То есть как это так? Чего же вы тогда дураком лежите в сугробе? крикнула Рита. И как это вам было не стыдно: вдвоем с одним справиться не могли?
Чебутыкин забарахтался, выполз из сугроба и, стараясь вложить в слова некоторую убедительность, сказал ей:
Мы и так сопротивлялись, но что же мы могли?..
Молчите, и ни слова, презрительно сквозь зубы сказала Рита, потому что с одного конца торопливо на лыжах приближались два отставших ее спутника, встревоженные выстрелами, а с другой во весь опор мчались конные жандармы.
Зимнее солнце скользнуло за горизонт как раз в ту секунду, когда стражники соскакивали с коней.
Ограбили-таки!.. громко крикнул один из стражников. И кто это мог подумать, что он вместо ямщика Из своих рук прямо выпустили. Ваше имя? спросил он Чебутыкина.
Чебутыкин с достоинством отвернул шубу, чтоб виднее были форменные пуговицы на тужурке, и хотел медленно и толково ответить, но унтер-офицер не дал ему докончить и сказал резко:
По подозрению в сообщничестве с государственным преступником, разбойником Лбовым, вы арестованы.
Унтер-офицер любил торжественные фразы, но от этой торжественности у титулярного советника Чебутыкина захватило дух он хотел что-то сказать, но не смог и только подумал: «Господи, ну и день Господи, и какой же это удивительно проклятый день!»