И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела и без призора за то, что не знал: "почему сие важно в-пятых?"
Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным. Напротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так как мы примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся правила: fais ce que tu dois. {Исполняй свой долг (франц.).}
И та действительно держалась этого правила: она учила Шерамура по-французски, употребляла его для переписки "стишков" и "трактатцев" и часто его подкармливала, спрашивая на его долю котлетку или давая ему каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.
Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях, оно должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.
- Она, - говорит Шерамур, - раз взяла меня за бороду, - и зубами заскрипела. Я говорю: "Чего это вы?"
"Приходи ко мне в окно, когда все уснут".
Я говорю:
"Зачем?"
"Я, - говорит, - тебе сладости дам".
"Какой?"
Она говорит:
"Кис-ме-квик".
Я говорю:
"Это пряник?"
Она говорит:
"Увидишь".
Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.
"Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали".
А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а одна такая.
Она спрашивает:
"Чего хочешь: коньяк или шартрез?"
"Мне, - говорю, - все равно".
"Пей что больше любишь".
"Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?"
"А что такое?"
"То, - говорю, - что мне совестно - ведь вы не статуя, чтоб много видно".
- А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?
- Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых пор, везде тело видно.
- Хорошее тело?
- Ну вот, я будто знаю? Мерзость... по всем местам везде духами набрыськано и пудрой приляпано... как лишаи... "Зачем, говорю, так набрыськались, что дышать неприятно?"
"Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю", - и стала через рожок дуть.
Я говорю:
"Оставьте, а то уйду".
Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне прямо в лицо.
"Это, - говорю, - еще что за подлость!"
"Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать".
"А, - говорю, - если так, то прощайте!" - Выскочил из-за ширмы, а она за мною, стали бегать, что-то повалили; она испугалась, а я за окно и спрыгнул.
- Только всего и было с англичанкой?
- Ну, понятно. А буфетчик из этого вывел, что я будто духи красть лазил.
- Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?
- Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?
- Ничего не понимаю: кто вас поймал?
- Буфетчик.
- Где?
- Под самым окном: как я выпал, он и поймал.
- Ну-с!
- Начал кричать: "энгелиста поймал!" Ну тут, разумеется, люди в контору... стали графу писать: "поймай нигилист".
- Как же вы себя держали?
- Никак не держал - сидел в конторе.
- Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?
- Что говорить - от нигилиста какие оправдания.
- Ну, а далее?
- Убежал за границу.
- Из-за этого?
- Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит мне: что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
Я говорю: "Не знаю".
"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
Я и побежал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как он бежал? - Это тоже интересно.
- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали.