Онане допу-устит до Папашкию Мне теперь все-о понятно, все-о! Это онаназло, назло, нарочною с барского плечаю Она, дескать, главная, ане яю заверещала, и резко, грубо оттолкнув меня, принялась стаскивать, сдирать тяжелую шубу, которая цеплялась зачто-то и никак не желаласлазить. Дашенька! Дашенька! все суетился я, пытался не то помочь ей раздеться, не то помешать, но я уже явно был для нее не я, аснованекая размытая фигурас бородою: что-то вроде того абстрактного ё..ря, который сопровождал ее домой в новогоднюю ночь. ФигурапротиводействовалаДашеньке, и она, естественно, отбивалась: кулачками, ногами, и, между прочим, -весьмачувствительно. Шубаупаланапол, Дашенькапринялась заchanel, но ту уже не стаскивала, аоткровенно рвала: трещали нитки немногих швов, трещаланетронуто-белая ткань, трещали, ломаясь, наманикюренные дашины ногти. Это я, я, я! я, ане тыю я Его дочкаю нас в роддоме подменили, в Днепропетровскею Сейчас мне это абсолютно понятною ты боишься, что все откроется, и подсовываешь старое свое платье, чтобы я не пошлаю ая пойду, пойду, я придумаю как пойти, и Он все равно узнает правдую Он узнает, кто Его настоящая наследницаю Мне жалко было и Дашеньку, жалко и платье, но ни одну, ни другую жалость я не мог воплотить в действие, ибо в Даше пробудилось столько совершенно неудержимой, иррациональной силы, что не подступиться, и я, после еще пары попыток вмешательства, окончательно вынужден был наблюдать запроисходящим с безопасного расстояния. Впрочем, ткань поддавалась плохо: прочнабыла, несмотря накажущуюся тонкость, -- chanel не порвалась, скорее растрепалась, рассогласовалась, скособочилась; большая дряблая грудь вылезлав прореху и, трясясь, словно подмигивалакарим зрачком соска. И тут я почувствовал наплече чью-то тяжелую руку, посторонился, обернулся: человек в дубленке и пыжиковой шапке стоял напороге и, невозмутимо глядя наДашеньку, словно таи не билась в истерике, не рвалас себя одежду, не бормоталанечто невразумительное, авальяжно, ногананогу, сиделав кресле, покуривая длинную коричневую сигарету с золотым ободком, произносил: Дарья Николаевна? Машинапдана. (Дашенькаавтоматически поправила: подан, -- тот не обратил напоправку внимания). Спускайтесь. Произнеся, прошел мимо меня в комнату, взял вертящуюся в воздухе навитом шнуре телефонную трубку, водворил нарычаги и назидательно добавил: трубочку-то лжить следовает. Непорядок.
Холодный голос пыжикового приглашателя словно бы привел Дашеньку в чувство, привлек к реальности, но вот именно словно бы: еще раз поправив: класть, ане лжить, анаследовает внимания почему-то не обратив, онасказала: да-да, понимаю, сейчас, и уже осмысленным движением освободясь от платья, принялась закружевные нейлоновые трусики из недельки: раз так -- поеду голая! Я голая лучше, чем онав шанели. Меня Папашкаголую скорее признает. Как в роддоме голая была, где нас подменили, бирочки перевязали, так и тут появлюсь. Бирочки такие клеенчатые, к ножке привязываютю
Мужчинапостоял-постоял, послушал-послушал Дашеньку и вытащил из внутреннего карманапузырек с красной какою-то жидкостью. Уверенно прошел накухню, вернулся со стаканом, натреть полным водою, и плеснул тудаиз пузырька: водапочему-то сталане розовою, апозеленелаи забурлила, словно кипя, -- плеснул и подал Дашеньке: выпейте! Дашенькаотрицательно, с остервенением мотнулаголовой, тогдаприглашатель ловко, профессионально, я не успел разобрать даже как, ухватил Дашеньку, задрал ей подбородок, разжал рот и влил содержимое стакана: все без остатка, только зеленая капельказадержалась, задрожалав уголке губ, -- влил и тут же отпустил.