Не знаю, откудахватило у меня соображения перемножить все и сложить, однако, хватило, и результат вызвал из пересохшего горланеестественный какой-то, кашляющий смешок: ровно тристасемьдесят семь, ровнехонько -- сколько чеков было, столько и рублей оказалось, ни накопеечку меньше, один к одному! то есть, каким же надо было быть зверю виртуозом, Паганини, чтобы не просто надуть меня, аеще и издевательски щелкнуть в нос: отсчитать точную сумму по курсу (ибо, если в ЫБерезкеы продавали что-нибудь отечественного производства: холодильник ЫЗИЛы, фотоаппарат ЫЗениты, хрусталь дурацкий прессованный, -- цену ставили как в нормальных магазинах: рубль к рублю; не хочешь, дескать, -- не бери!) -- то есть, не просто надуть, анадуть воспитательно! С другой стороны, следовало отдать долг и своеобразному великодушию надувателя: с его техникою мог бы он, вероятно, оставить меня вообще без полушки, подсунув резаную ЫПравдуы -выкинув шуточку в духе Басаврюкаиз гоголеваЫИванаКупалаы.
Садитесь, пожалуйста, -- молоденькая девушкауступаламесто: видно, насамом деле совсем я позеленел. Спасибою Онаподобралабумажные копеечки с пола, протянула. Спасибо-спасибо, мятым ворохом сунул я их в карман. Я проехал мою станцию: встать, выйти не было сил; вагон гремел, гремел, гремел сквозь шум в ушах, покудане уперся в конечную. Поезд дальше не идет, объявил по радио хорошо поставленный голос. Просьбаосвободить вагоны.
Я не освободил. Какая-то пассивность наменя напала, оцепенение. Я понял вдруг -- не понял, желудком почувствовал, что ужинас дядей Ноликом не будет, для меня во всяком случае не будет, да, пожалуй, что через меня -- и для Дашеньки, зря онасо мною связалась! -- и дело не в тысяче рублей и не в шанели несчастной, ав этой вот произошедшей у ЫБерезкиы истории, то есть, во мне, с которым могласлучиться подобная история: мысль метафизическая, но показавшаяся мне очень убедительною. И еще вспомнилось, что добрую неделю трутся насгибах в моем кармане командировкаи авиабилет в Грузию: в тепло, в зелень, в нарядную вечернюю толпу проспектаРуставели, к изумрудному Ытархунуы, которым запиваешь, заливаешь жар обжигающего, расплавленного хачапури, к голубой, почти сиреневой воде горной какой-нибудь Чакухи, -- вон из зимних сырости, серости, гнили, пасмури, черноты: март уже исходил нанет, авесною в Москве и не пахло! вон из грязного столичного рассола, в который превращается посыпаемый дворниками снег, -- вспомнилось, что вылетать я должен завтра, как раз в день ужина, и я решил, что непременно полечу, и стыдно, стыдно мне засебя стало, что поддался наавантюру с дядей Ноликом. Не пойду, не пойду, не пойду!.. Не пойду из вагона. Пускай вот приходит дежурная, проверяющая наконечных поезда, будящая заснувших и выталкивающая пьяных, -- пускай вот приходит, тормошит меня, ей заэто деньги платят, по собственной воле я и пальцем теперь не шевельну! но дежурная почему-то не вошла: видно, то, что ей платили, с ее точки зрения было не деньги, двери схлопнулись, зашипел стравливаемый тормозной воздух, мы тронулись и скрылись в недрах стратегического объекта, недоступных взору обыкновенных смертных. Погас свет, замелькали, замельтешили настенные фонари, выхватывая изо тьмы лаокооновы переплетения черных кабелей, застучали колесанарезких стрелках, мотающих состав, и, наконец, поезд прекратил движение, замер. Стали доноситься гулкие звуки, отдающиеся под сводом основного тоннеля и в рукавах разветвленных пещер: металлический стук, шаги, выкрики. Потом мы тронулись в обратный путь, и таинственный запретный мир сменился рутиною метростанции.