Перед его взором проносились картины кутежей, где он блистал, лица дам выступали откуда-то из глубины сознания, слащаво улыбаясь, возникали самые разные картины, возникали словно вспышки света и вновь погружались в темноту, что некогда окружало его и, что грозило навсегда исчезнуть. Злило даже, что течение жизни нисколько не отразится в окружающем мире с его отсутствием, как если бы он ничего не значил. Что он мог значить, он не додумал, увидев нацеленный на него пистолет.
Ваше Сиятельство, ваш выстрел, бросил виконт, как если бы стоял на плацу, а солдаты тренируются в стрельбе по мишеням.
Да, я знаю, коротко ответил Александр Штаффу. В этот момент, в памяти Александра возникли слова о том, что Дагмар лихой стрелок, но тем не менее, он стоит живой. Чувства злости по отношению к Дагмару также не было, было чувство досады за оскорбление и презрение, как к человеку, который позволил себе дерзость к его супруге, а после и к нему. К тому прибавилась мысль, что буквально минуту назад, барон безо всякого сожаления убил бы его, будь он немного, но смелее и вот это и сыграло главную роль в последующем действии графа.
Апраксин, соблюдая этикет, поднял пистолет и, почти не целясь, выстрелил. В ту же минуту барон упал, как подкошенный. Секунданты вначале восприняли его падение результатом страха, но вот секундант барона, первым подбежавший к барону, обернулся и, глядя на Апраксина, процедил сквозь зубы:
Убийца! Хладнокровный убийца!
В глазах секунданта сверкала злоба на графа, как если бы Апраксин выстрелил, не соблюдая правила, установленные для дуэлей, а из обычной шалости, от желания хоть чем-то занять себя, что было совсем не так. Будь воля секунданта и заряженный пистолет под рукой, он неминуемо невзирая ни на что разрядил бы его в Александра, но не было пистолетов. И секунданту оставалось всего и только, что скрежетать зубами, исходя злобой на всех и вся. И начхать он хотел на условности, принятые в обществе и на то, что Дагмар сам принял решение, никем не понуждаемый.
К Дагмару уже спешил доктор, проклиная тот миг, когда он согласился присутствовать на этой дуэли, когда он мог в спокойной обстановке отдохнуть или оказать помощь действительно нуждающемуся в его присутствии, чья помощь едва ли могла потребоваться холодеющему барону, когда Александр Апраксин, приняв шубу из рук Ефремушки, приказал ему:
Поехали
Ваше Сиятельство, а как же он? заикнулся Ефремушка, впервые присутствовавший на подобном зрелище.
Что он? Это уже меня не касается, а тебя, Ефремушка, тем паче. И о том, во дворце никому ни слова. Понял?
Разумеется понял, Ваше Сиятельство.
А что Ефремушке? Он всего лишь кучер, да управляющий у барина. Барину лучше знать, как поступить в том или ином случае, его же дело выполнять порученное. Вот и вся недолга.
Ефремушка взобрался на облучок и, дождавшись, когда барин крикнет: поехали! дёрнул за вожжи, и, управляя лошадьми, он не переставал думать о глупой гибели барона. «Что стоило ему согласиться? Или всё же он был уверен, что барин промахнётся?» мысли копошились в голове Ефремушки, хотя ему-то какая нужда, останься барон жив или нет.
И всё же жаль было ему молодого человека, так глупо оборвавшего жизнь в самом расцвете, едва успев вкусить все прелести жизни. Или же на этой земле всё совершается по воле чьей-то незримой длани? Встречный ветер трепал волчью шапку Ефремушки, стремясь сорвать, лез под тулуп, но погружённый в свои думы, он ничего не замечал, кроме дороги
Глава 10
Как и ожидалось, во дворце об этом инциденте так и осталось тайной сие происшествие, хотя кто может с уверенностью подтвердить это, в кое были посвящены только два человека: граф Апраксин и Ефремушка, неизменный спутник. Что до секунданта Дагмара, он пусть и возненавидел Апраксина, но связанный словом, едва ли осмелился бы где-то рассказать об инциденте.
Лизавета, даже посвящённая в тайны могла изобразить полнейшую неосведомлённость и ни единым жестом не выдать о том, что ей известно немало. Ефремушка в последний год по пожеланию графа получил права управляющего во дворце, чему был несказанно рад и ему не было никакого дела, коль барин сам приказал держать язык за зубами. И хотя к радости прибавились лишние заботы, его сие ничуть не обременяло.