С той поры и бродят их души в поисках последнего пристанища.
А еще есть такие души, что вроде бы и пристанище их на месте, потомками обновленное и приукрашенное, а и тут нет им покоя. Нет продыху Блаженной Ксении, ей с любимым супругом Андреем Федоровичем словом перекинуться некогда. Одолели просьбами своими суетливыми все, кому ни лень. Не хотят понять, что покуда не покаются за страшные изуверства дедов и прадедов, не будет ни им, ни их детям, ни их внукам справедливой жизни. Сколько бы они к часовне свечек ни ставили, сколько бы ни молились, ни кланялись, а без покаяния за грехи отцов наших, нет нам пути.
Разве не наши предки жгли иконы, разоряли церкви и монастыри, убивали священников и монахов? Одним из безмолвных свидетелей этих преступлений была как раз часовня Ксении Блаженной.
Глухой осенью конца двадцатых годов прошлого столетия, на рассвете к черному входу Смоленского кладбища, со стороны Малого проспекта подъехали две крытые машины черные воронки. Открылась дверца, и на землю стали спрыгивать люди с винтовками. Из второй машины, выпустили еще четырех солдат внутреннюю охрану.
Потом на землю стали спускаться люди, в черной длиннополой одежде. Их окружили конвоиры с примкнутыми штыками.
Далеко ведешь нас, антихрист? спросил у старшины высокий старик.
На божий суд, папаша, заржал конвоир.
Не богохульствуй, ответил ему старик. И уже громче, чтоб слышали все. Братья, мы начинаем путь, ради которого Господь сотворил нас. Помолимся, братья!
И скорбная процессия в окружении конвоиров, двинулась в сторону часовни Ксении Блаженной. Из репродуктора прозвучал Интернационал, и грянул залп. Потом еще какое-то время раздавались крики добиваемых людей.
После расстрела траншея, где стонали еще живые и раненые, была засыпана мерзлой землей. Охрану с кладбища не снимали еще долго, покуда шевелилась земля на святой могиле Сорока мучеников.
Вот так убили Веру Христову. А те толстопузые, которые нынче кадилами машут, «освящая» за мзду офисы, банки, магазины, космические ракеты, и всяческие орудия убийства, они всего лишь убогая бутафория. Таким и сигаретами торговать не западло. А нам других и не надо. Мы ж все равно не верим так, со свечками у алтаря попозируем, фотки на своих страницах в соцсетях развесим и ладно.
Только долетают до нас какие-то странные песни. Мы их подпеваем сквозь слезы, плохо понимая о чем поем.
То ли снилось, то ли мнилось,
то ли грезилось.
В небе зарево клонилось,
али занялось.
Полуголая стояла я на паперти.
Выносили чью-то голову на скатерти.
Прицерковные могилы, между ними ров.
С белой скатерти рубинами катилась кровь.
Вереницею монахи вслед за головой.
То ли пенье в погребенье, то ли просто вой.
Я за ними, спотыкаясь о кирпичики.
Не пускают, бьют прикладами опричники.
А потом кресты, как буд-то содрогнулися
и монахи с погребенья не вернулися.
То ли снилось, то ли мнилось,
то ли грезилось.
В небе зарево клонилось,
али занялось.
Еженощно, до седьмого воскресения
мне шептала, причитала чтой-то Ксения.
По невинно убиенным бьют колокола?
А над речкою Смоленкой снова ночь бела.
Вот и Юлька эту песню теперь вспомнила. Ходит и поет. Но, если не по Смоленскому кладбищу, то еще гуляется Юльке по ночам ближе к родной Петроградке, особенно вокруг своего дома любит круги нарезать. И выходит, что не зря. Вот гуляет значит она, и видит, что под кустами Провиантского сквера тетка какая-то валяется. Глядь, а то ее в дупель пьяная соседка до дому не дошла. Пригляделась, а у ней голова в крови и сумки рядом не обнаружено. Однако дышит, стерва. Что там думать, ждать, когда Маринке в больнице бесхозная туша подвернется, если можно такой фокус с соседкой провернуть? Ну и грохнулась Юлька о землю, душа из ее вонючего естества, прямо как пробка из бутылки вон. Покачалась на ветках и гражданке Тимохиной прямо в левую ноздрю и нырнула. Встала, отряхнулась, по-вытаскивала из карманов своего протухшего трупа ключи и прочие необходимые принадлежности и потопала прямиком в законную коммуналку, по месту прописки, утираясь от кровищи рукавом.