Запросто.
Тальберг полежал на кушетке, раздумывая, поделиться ли с Карлом проблемами или просто походить вдоль террариумов, пока Шмидт будет рассказывать, какой чудесный экземпляр прислали накануне из-за границы. Тальберг естественно ничего не понимал и не запоминал, для него эти существа выглядели в определенной степени одинаково, но ему нравилось восхищение, с которым Шмидт относился к питомцам, словно это были милые котики, а не смертоносные гадины.
У тебя семья есть? Тальберг осознал, что ни разу интересовался семейным положением Карла, увлеченный собственными проблемами.
Есть. Жена и два сына.
Не скучаешь по ним? Как они без тебя?
Скучать. Я им письма писать. Раз ф гот домой ездить. Следующий гот хочу навсегда вернуться.
Тальберг признался:
Я бы так не смог.
Шмидт пожал плечами, словно ничего необычного в этом не находил. Его окружали террариумы со змеями, и он полностью удовлетворялся их компанией.
Тальберг вздохнул и решил-таки поделиться с Карлом свежими измышлениями.
Хорошо, когда все ясно. Вроде бы жизнь складывается, семья есть, разработки увенчались успехом, а удовлетворения нет. Посмотришь повнимательнее и понимаешь, на деле все не так хорошо, как звучит. Ухлопал на работу пятнадцать лет, а теперь какие-то люди стоят с плакатами, из которых следует, что ты бесчувственная бездуховная скотина, посягнувшая на святое, и должен гореть в огне, но чем дольше думаю, тем меньше уверен в их неправоте. Мне хотелось узнать, что за Краем, а я-то ни на волосок не стал ближе к цели.
Шмидт молча слушал, перестав писать.
Сижу и думаю, а ведь действительно, чего я там забыл? продолжал Тальберг. Найду я пустоту, и все смысл жизни потерян. Нельзя же гордиться, что жизнь потратил на поиск пустого места. Но и этого я пока не добился! Вот взялись краенит добывать, а у меня ощущение, что мы ломаем Край, а кто-то чинит и ругается, не поймет, что происходит, а мы настойчиво продолжаем кромсать. Мы просто мелкие вредители.
Кризис средний возраст, уверенно заявил Шмидт. Я иметь такой.
Наверное. И как с ним бороться?
Зачем? Он проходить, если не сопротивляться. А если сопротивляться Карл развел руками.
Не знаю, горестно вздохнул Тальберг. Ладно бы, стихи мечтал писать, а стал сантехником. Тогда можно было бы сказать, потратил жизнь впустую и упустил возможности, а теперь хочу наверстать упущенное и совершить несбывшееся. Но я ведь занимаюсь именно тем, чем с детства мечтал, а радости нет, словно ты головой в стену стучал, а тебе окошко приоткрыли, чтобы посмотреть, кто там такой упрямый, а преграда как стояла, так и стоит.
Нужно продолшать. Если долго бить головой, любой забор обязательно упасть.
А можно сотрясение получить, возразил Тальберг. Было бы видно, что стена чуть-чуть, но поддается, тогда бы я знал процесс идет, хоть и медленно, а так складывается впечатление топтания на месте.
Стена такой аналогия или иметь в виду die Kante? уточнил запутавшийся Шмидт, грызя дужку очков.
Тальберг за три года выучил, что «ди канте» значит Край.
Неважно, сказал он. В моем случае одно и то же.
Причем тут Элизабет?
Тальберг подумал. Действительно, причем?
С ней, как с этой стеной, получается, наконец нашелся он.
В нее стучать, а она не открываться? удивился Карл.
Ты сейчас описал точнее некуда. Я б не смог лучше, если б захотел.
Шмидт сидел польщенный, но продолжал не понимать и ожидал дальнейших пояснений.
Я же тебе рассказывал, как мы поженились?
Карл кивнул. В тот день привезли молодых оливковых бумслангов, один из которых сумел улизнуть при пересаживании в террариум. Шмидт искал его по всему помещению, надев специальный костюм с большими сапогами и толстыми перчатками. Тальберг тогда пришел и по обыкновению лег на кушетку, чтобы поведать историей из юности, удивляясь, почему это Карл в полном облачении ползает по полу.
С тех пор раздумываю, правильно ли я поступил, признался Тальберг.
Поздно думать. Тогда рассуждать надо, сейчас надо жить.
Да знаю я, скривился Тальберг. Только не получается. Ссоримся по каким-то пустякам. Не так посмотрел, не то сказал, а сам и говорить-то не хотел, понимал, что ерунду ляпнуть можешь и она расстроится, а все равно не удержался. Зачем говорил? Проблем мало?
Шмидту эти терзания показались незнакомыми и малопонятными.