И наступил день открытия.
И пришло время быть обязательному банкету-презентации, где присутствовали сам Пётр Дормидонтович, отец Агафоний, начальник военизированной охраны банка Анатолий Михайлович Вуйко и водитель бронированной своими силами мрачного цвета машины «Ford-sierra» Владимир Карпович Перечепыгора. Была также приглашена всякая мелкая административная мелочь вроде мэра города и десятка местных депутатов. Кроме того, внимание Дормидонтыча не миновало парочки будущих кассирш, главбуха, журналистов и прочего рэкета.
Супруга отсутствовала.
Плюхнувшись по правую руку от Петра Дормидонтыча, отец Агафоний шутливо отдал честь Анатолию Михайловичу и перекрестился. Вуйко не менее шутливо погрозил ему пальцем и тоже перекрестился. Владимир Карпович, сидящий неподалёку, старался на них не смотреть. Неприятные воспоминания буйной молодости не изгладились в памяти, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как свисток в спину ждал его за каждым углом.
Первым произнёс речь мэр. Он отметил грандиозный вклад Петра Дормидонтовича не только в дело процветания города, но и в желудки сограждан. Желудки ему от души похлопали. За ним слово брали депутаты. Они неловко вертели его во рту и аплодировали им жиже. К тому времени, когда отец Агафоний решился поблагодарить господа бога за скромные дары его и пригласил к столу, у присутствующих от продолжительных оваций уже чесались руки.
Вот таким образом с официальной частью было покончено, причём ни господь бог, ни, тем более, отец Агафоний обиды не затаили. Через какой-то часик господин Криворучко, убедив мэра, что банк «Дормидонтыч» будет твёрдо стоять на здоровых копытах для вящей славы и процветания города, обнялся с ним и затянул народно-экономическую песнь «Ой, у місті та банк стояв».
Пропустив по третьему стаканчику виски, кассирши Лена и Ирина ломали головы над тем, кого выгоднее развлекать депутатов или рэкет. После четвёртого женщины пришли к выводу, что особой разницы нет, и решили делать это по очереди.
Вуйко же и отец Агафоний, вспомнив прошлые одиссеи, перешли ко дню сегодняшнему.
Ну и как тебе, Горелов, новая работа? по старой привычке назвав священника родной фамилией, спросил бывший майор.
Да разве это работа? удивился тот. Так, видимость одна.
А зарплата?
Божьей милостью.
Тоже, значит, одна видимость.
Ну, майор, не скажи
Они сделали паузу, и выпили за очередной тост главбуха.
Помнишь, Горелов, сказал Анатолий Михайлович, лениво жуя балык, я тебя просил никому честь свою не отдавать?
Помню и не отдаю!
Однако разве перекреститься не то же самое, что отдать честь?
Гордыня, Михалыч, от лукавого, надулся отец Агафоний. Ты лучше о себе поведай. Как жил, чем жив и что здесь делаешь?
Вышел как-то на пенсию да и подвернулась мне синекура за бывшие заслуги перед отечеством.
Это за какие же заслуги? ревниво поинтересовался бывший лейтенант. Его глаза блеснули воспоминаниями, не убитыми заповедью: «Не прелюбодействуй!»
На асфальтной ниве, вестимо. Предложили, вот, возглавить службу охраны.
И что обещают в материальном плане? Обиды поблёкли перед возможностью и самому предложить банку охрану господа бога, дабы возглавить её полномочным представителем.
Обещают хорошо, твоими молитвами.
Тогда помолюсь я опосля, разочарованно вздохнул отец Агафоний, когда в памяти промелькнуло что-то о торговцах и храме. Давай вздрогнем по единой!
Это можно.
Они выпили.
А подчинённые как?
Ух, орлы! Не чета некоторым.
Пропустив намёк мимо волосатых ушей, поп с усердием, достойным лучшего применения, продолжал допытываться:
И какая тут сигнализация?
Ещё не знаю. Должны на днях установить.
Что же так?
Как будто не знаешь, что Москва не сразу строилась!
Понятно-о
Ну, ещё по единой!
Воистину!
Они снова закусили.
За вечную дружбу между МВД и синодом!
Твоими бы устами, Михалыч, да мёд пить!
За опиум для народа!
За народ для опиума!
За деву Марию!
Ave!
За страшный суд!
И Верховную Раду!
За отца
Пусть сын отвечает!
Дурак, ты, Михалыч!.. Сына и святаго Духа!
Кстати, как там его дела?
Аминь!..
* * *Город уже погряз в сумерках, когда к Димке Самохину постучался Длинный. На него было страшно смотреть. Старый вытянутый приятель весь осунулся, был бледен, как конь Апокалипсиса, а в глазах стояли слёзы.