Олежик, тише, устало прохрипел Михалыч. Одутловатые, обнесенные пепельной щетиной вислые щеки, скорбно оплывшие слизью глаза. Кое-как прилизанные вбок остатки растительности.
Получив подзатыльник, человек дернулся и опасливо пригнул голову. Он с отвращением наблюдал, как капли пота стекают по вые и пропитывают воротник пиджака.
Фио, пошелестев бумагами, вздохнул и взялся заполнять историю Михалыч.
Гречук Степан Федорович, тихо произнес человек. Это был высокий, сутуловатый и обильно усатый брюнет.
Он и другой санитар, Сережа, переглянулись. Михалыч добродушно хмыкнул. Деловито заполнял пустующие строки. Даже не видя, что пишет доктор, он мог чуть ли не дословно пересказать каждое слово.
Мовою, значит? Из буржуазных националистов? Бендеровец?
Гречук промолчал.
Год рождения.
Сорок другий.
Полностью, пожалуйста, надавил доктор.
Гречук послушно отвечал. Тем не менее, он улавливал в его голосе твердые, чуть не нагловатые нотки. Обходительный, внимательный, руки на коленях. Смиренность позы казалась ему показной и лицемерной.
Данный диссонанс выводил его из себя. Хотелось хорошенько треснуть, чтобы зубы клацнули. Он снова оглянулся на второго санитара и тот понимающе кивнул.
Федорович, говорите? А случаем не Фрицович какой-нибудь?
Гречук насупился. Сверлил глазами врача, но молчал. Михалыч же пристально следил за ним.
Так, невозмутимо продолжал между тем врач. Профессия.
Вчитель.
Еще и учитель, хмыкнул Михалыч. И чему же Фрицович учит советских детей?
Гречук молчал. Его бледное лицо оттеняли сизые веки, нить губ, изломы скул.
Я не Фрiцович, процедил сквозь зубы.
Та ну что вы, хмыкнул доктор. Ну, согрешила мамка, с кем не бывает, на оккупированной территории же была.
Що ви цими образами від мене намагаєтесь почути? злобно выпалил учитель.
«возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах..»
Семья хоть есть у вас, Гречук? с участием вдруг поинтересовался врач.
Ні.
Почему?
Не вважаю за потрібне.
«проявляет равнодушие к своей личной жизни, схвачен сверхценными идеями настолько, что "не считает нужным" завести семью»
Что же вы такой неприкаянный, а? по-отечески склонил голову Михалыч.
Гречук громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.
«периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией»
Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:
Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?
Нi, сухо ответил учитель. Я вчу дiтейiсторiї.
Ага, учитель истории, довольно цокнул Михалыч. И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?
Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, выдавил со смелостью в голосе Гречук.
И что же там написано, по-вашему?
Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.
Доктор писал что-то наподобие «осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе»
Ну же, отвечайте.
Отвечай, дрянцо интеллигентное! вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.
Олежик, угомонись же! раздраженно сказал Михалыч.
Он молча, обиженно отступил.
Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.
Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.
Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.
Ні. Я хочу свободи. Свободи мені, моїм рідним, близьким, моїй батьківщині. Землі моїх дідів. Кожного ранку, прокидаючись, я відчуваю, як мене душить усвідомлення того, що я раб. Що я скутий і прибитий. Що крок вправо етап, кроквліво психушка.