Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль проезжей части. Редкие автомобили проносились, пассажиры не обращали на него внимания, ветер трепал волосы, а картонка норовила сорваться с шеи и улететь. Его то и дело передергивало от холода, зубы стучали, лицо было бледно-зеленого цвета. Шестоперов остановился, с интересом глядя на парня.
-- Ну, родной, долго ждать то? - спросил он, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова и со вкусом закуривая.
-- Чего ждать? - парень приостановил свое хождение.
-- Когда прыгать будешь, - пояснил Леня, подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды, - нет, не то. Вот если с Бруклинского моста - это да, это сила! Как харей - шмяк, и кишки наружу! А здесь... ну, утонешь. Если подождать баржу, или речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь: народ пивко употребляет, девочек щупает, а тут ты, аки сокол ясный, хрясь о палубу! И народу развлечение и тебе весело. Череп пополам, мозги веером, мослы сквозь кожу повылазят любо-дорого посмотреть!
Парень снова передернулся и, казалось, позеленел еще больше.
-- Я телевидение жду, - буркнул он, - тогда и прыгну.
-- Телевидение? - Шестоперов огляделся, - не приедет телевидение, милый. Поздно уже, холодно, темно. Им ведь что надо? Чтобы подробности были, чтобы запечатлеть каждую последнюю секунду молодой жизни, отданную за святое право трахать кого хочешь. Ты ведь за это живот кладешь? Молодец! Заждался народ, пригорюнился, надежду потерял, а как увидит тебя, порхающего... Кстати, как ты полагаешь, долго ли ты планировать будешь со своей картонкой?
-- Ну, не знаю, - парень насупил брови, раздумывая.
-- Секунды полторы-две, не больше. Только оторвался от перил и уже бултых, и нету тебя.
-- А если замедленной съемкой снимать станут? - с робкой надеждой спросил парень.
-- Это другое дело, - одобрил Леня, - и крупный план: твоя испуганная морда, глаза, зажмуренные от ветра, сопли, слезы, мурашки по синей от холода коже. Красиво. Народ оценит, - он обернулся, - народ, оценишь?
Корсаков встряхнул повисшего на нем мужичка.
-- Угу, - внятно сказал тот не открывая глаз.
Лицо у парня стало растерянным.
-- Что же делать? - спросил он.
-- Как что, - Шестоперов даже руками всплеснул от неуместности вопроса, - водочки выпить, согреться, гульнуть с хорошими людьми, то есть с нами. А вот летом, через месяц-другой, когда солнышко светит, когда вода теплая, ясным днем, лучше в праздник или в выходной, и прыгнешь. И публики больше будет, и самому приятнее, а?
-- Думаешь?
-- Уверен, - Шестоперов снял с шеи парня картонку и, широко размахнувшись, запустил ее с моста, - ну-ка, давай мы тебя согреем, страдалец.
Присев на корточки, он достал из пакета водку, налил почти полкружки и протянул парню.
-- Давай. А то простудишься и помрешь без пользы от какой-нибудь пневмонии.
От водки парень взбодрился, сообщил, что зовут его Константином и что он уже три с половиной часа ждет, что хоть кто-нибудь обратит на него внимание, но всем наплевать. А если всем наплевать, так и ему тоже. И замерз он, к тому же. А прыгать решил от тоски, от того, что девчонка ушла, что из института погнали и стихи нигде печатают. Ну, и чтобы не погибать зря - вот, нарисовал на картонке, что первое в голову пришло.
-- Так ты поэт! Но зачем же прыгать? Есть хорошие проверенные способы: вены вскрыть; застрелиться. Это ты погорячился, милый. Видишь! - воскликнул Шестоперов, обращаясь к Игорю, - его из института, а он головой с моста! А ты говоришь: молодежь ничего знать не хочет. Эх, Расея...
Чтобы он такое говорил, Корсаков не помнил, но решил, что с Леней в его нынешнем состоянии спорить не надо.
Переход под Крымским валом, где выставлялись непризнанные гении и просто независимые художники, был уже закрыт.