Елена Арсеньева
Ночь
Была уже ночь, когда Ерасимов возвращался домой. В стеклах тлел лунный свет, на углах мерцали недобитые фонари.
Влажно, горьковато пахли тополя. Ветер сдул все сережки, и утром тротуар казался усыпанным малиной. Сейчас под ногами тихонько похрустывало. Ерасимов старался ступать мягче, но тут же забывался, й шаги его опять становились тяжелыми шагами обиженного человека.
Вдруг впереди послышалась возня.
Ерасимов поднял голову. Под аркой сопел мужчина:
Да погоди!.. Да куда ты!..
Резко, тонко стонала женщина.
У Ерасимова мурашки по коже побежали. Ноги сами понесли его в подворотню.
Там было темно и узко, как в горлышке пивной бутылки. Ерасимов даже размахнуться не мог, не ободрав кулака о кирпичные стены, он не различал ни правого, ни виноватого, а потому сгреб обоих в охапку и выволок на тротуар. Женщина сразу поникла на землю, а мужчина рванулся было, да Ерасимов держал крепко.
По сравнению с провальной тьмой подворотни здесь, под звездами и луной, было очень даже светло, и обидчик показался Ерасимову чем-то знакомым и уж совсем не похожим на злодея-насильника: небольшой, толстенький, мягкий, словно бы даже пушистый: такое впечатление производили его волосы и курточка.
Скотина! крикнул Ерасимов, треся его что было сил.
Да я не я не заикался в его руках мужичок. Да нужна она мне семь лет!
Обидчик был пьяноват, поэтому не столько испугался, сколько возмутился. Дергался, как жирненький карасик на крючке, и пыхтел:
Пусти! Ты что?! Я же Генка Щекиладко, из котельной! Со смены шел, а она
Ерасимов вспомнил, что и правда слышал фамилию Щекиладко на одном из собраний, еще когда работал на заводе, да и видел его, конечно. А Щекиладко продолжал рваться:
Я ее поймать хотел. Показать!..
Зачем? не понял Ерасимов. Кому? Что показать?
На миг он ослабил хватку, и Щекиладко выскользнул. Отскочив, крикнул:
Нужна она мне! Я семейный! Двое пацанов! Да ты погляди, погляди только! Она же босая и Тут он произнес какое-то слово, Ерасимову послышалось «горбатая», а Щекиладко, словно понимая что ему ничего больше не грозит, двинулся под арку, демонстративно напевая:
Ай ку-ку, ай ку-ку, мне бы тол-стень-ку!..
Ерасимов наклонился над женщиной. Она неловко вытянулась похоже, в обмороке; ноги у нее были босые, а под просторными складками серебристого плаща угадывался горб.
И правда горбатая!
Убогую обидел! прорычал Ерасимов и на миг удивился этому слову в своих устах. Я тебе!.. Гад!
Но Щекиладко рассыпал вдали такую частую дробь шажков, что стало ясно: его уже не догонишь.
Ерасимов опять склонился к женщине. Она не приходила в себя. «Скорую» вызвать! Но как? Мобильный забыт дома. Оставить ее валяться на холодном асфальте? Жалко! Лучше пойти к себе и оттуда позвонить, тем более, что вон он, дом.
Ерасимов осторожно подхватил женщину под голые колени и горб. Очень тяжело было, неловко, на он напрягся и медленно двинулся вперед.
Жил Ерасимов на третьем этаже, и он сперва долго брел по крутой лестнице, нашаривая ногами ступеньки, еле удерживая незнакомку, которая безжизненно оттягивала ему руку, и то пугался: не померла ли она с испугу, то злился на жертву Щекиладки. Впрочем, винил больше себя: зачем навязал себе и эти хлопоты, и эту тяжесть, и эту ответственность. Не бросишь же ее теперь здесь, на полдороге, придется тащить к себе, терять время а спать хочется спасу нет!.. И почему-то Ерасимов подумал, что к соей «писанине» он последнее время относится так же, как к этой ноше: бросить невозможно, но понимаешь, что не стоило и связываться. Горько стало в горле
Он почти добрел до своей двери, когда женщина вдруг упруго вздрогнула в его руках. Очнулась, слава Богу! Ерасимов хотел помочь ей встать, но его нога скользнула, он дернулся к перилам и уронил незнакомку.
А она почему-то не упала. На миг повисла в воздухе и вдруг, подобно огромной ночной бабочке, ослепшей от света, заметалась по узкой лестничной клетке, то касаясь пола, то ушибаясь о стены и потолок, подняв облако пыли, перемешанной с известкой, болезненно вскрикивая при ударах, вновь бросаясь на стены, словно птица, которая стремится вырваться на волю, разбив преграду своим телом и сильными крыльями.
Так вот что крикнул на прощание Щекиладко. Не горбатая, нет! «Она босая и крылатая!» То, что казалось горбом и широким плащом, было крыльями!..