Елена Игнатова - Воздушный колокол. Книга стихов стр 6.

Цветут фабричные огни
по вечерам в каналах,
в июльской городской тени,
где так прохлады мало.

Там, там по вечерам
проходят косяки,
своих воздушных дам
проносят моряки.

Сияет серебром
подтаявший гранит,
Нева стоит ребром
и лодки шевелит.

И ветер, как слюда,
у глаз наискосок.
Любовь, гранит, вода
Вода. Гранит. Песок.

Вечером где-нибудь, пригородной природой,
на пикничке, на обочине, на пятачке,
станем мы наслаждаться незрелым вином и свободой:
я, Евгений безумный с обломком руля в кулаке,
да юродивый бронзовый с жижей болотной в руке,
да зеленый конек с горделивою царскою мордой.

Вечером Болью и желчью стакан дополна
лечит не жалуюсь, нет, не с тобою с судьбою
вечно играла, марала, боролась одна,
и если ангел теперь нас покличет трубою,
«Счастлива, слышишь,  скажу,  и свободой больна!»

Что ты трудишь под рогатыми лаврами лоб?
Мозг под землею уложен, как в трубчатой кости,
хриплое пенье Невы, шпиль золотой на погосте,
над чертежом твоим старым пыльного неба захлеб,
тень отлетающих крыл на фабричной коросте.

Я живу в новостройке, где небо по локти в земле,
где сиамские кошки гуляют в остывшей золе,
а остатки домишек похожи на сгнившие зубы.
Город вытрусил нас, проронил сквозь дырявый карман.
Вот и кладбища кончились. И оседает туман
пограничники прячутся в нем или же лесорубы?

Мы живем в новостроенном мире горошками блок,
и карту страны оседает кровавый парок,
и на глобусе пятая часть отливает рудою
Говори мне: отчизна и Отче, отчаянье, чад,
расскажи мне, как в каменных рощах подранки кричат,
я люблю и страшусь, отвергаю, приемлю такою.

А пока что поет самогонка в ребре батарей,
перебиты деревья и нет непослушных зверей,
отползают деревни, а мы добивать отстающих.
Это общий прогресс, понимаю, везде и у всех:
золоченая белка грызет золоченый орех,
и на каждый район полагается райская куща.

Детства страшный короб,
расписной снаружи, тлен внутри.
Отчий дом в недвижных разговорах.
Родственники. Пустыри.
Детства игры прятки да пятнашки.
Душный ветер, свайка метит в лоб.
Тайное взросление неряшки,
короб за лошадкой хлоп да хлоп.
Катится, скрипит. Удар и оземь!
Пьяный мир, раскрытый до пупа.
Господи, как ярок и морозен!
Сыплет новогодняя крупа.

Курва в избушке на курьих ножках,
бабьи россказни смех и жуть.
Мертвые куклы бредут по дорожкам
денег в колодце бадьей черпнуть.
Слизью ангины залеплены щели
горла. Шприц кипятят на огне.
В комнате тесно. Просторно в постели.
В книжках одно о войне, о войне.
Курва в избушке похабной жизнью
вроде довольна, печет колобок.
Страха и недоверья к отчизне
первый, молочный зубок.

В просторных сетях диктатуры,
где камень, граненый гранит,
тот ходит с улыбкою хмурой,
а этот стихи сочинит.
Монгольские крылья раскинув,
нависла и смотрит страна
глазами кремлевских рубинов
и видит до самого дна:
тот пляшет, а этот заплачет,
живет равновесье во всем,
а значит, порядок. А значит,
успеем и мы проживем.

Я повстречала равнину в рваной рогоже,
я полюбила холмы, оползавшие древнею кожей,
крупную соль подморозка, мятную стужу,
голубизны родника око наружу.

Мне говорят: «Обернитесь на жизнь и воспойте строенья!»
Глянула я и прыщавый бетон оцарапал мне зренье,
а присмотреться железные ребра сочатся простудой,
сетки ячеек жилых держатся чудом.

А за домами закат яркий играет
и черноряска-равнина бредит о рае
Хляби лежат под землей, мерзлые трубы.
Слабых лесов городских синие губы.

Но обмороженным сердцем, робостью ока
я прилепилась к равнине, спящей глубоко
под голубой чешуею рыбьего меха,
где полуглавья холмов форма для эха.