«Выхожу с Восточного вокзала»
Выхожу с Восточного вокзала
и с восточным распростясь морозом.
Заумь безумь, я уже сказала,
но она же, если хочет, розумь,
но она же мотыльком по розам,
утюжком по грёзам поизмятым,
вопреки угару и угрозам,
вопреки таблеткам сердцемятным,
вопреки самой себе О заумь,
о Котаумь с зелеными глазаумь,
так дерзайся, только не слезайся
с поезда, где едешь в виде зайца.
«Что это»
Что это
зашептало
на ветке через окно,
не посмело, не щебетало,
тем более не свистало,
что это или кто?
Это весна, равноденствие,
это зима, зиме, зимы кончается срок,
и она выходит на волю, на дальний,
самый дальний восток,
и чем дальнéй, тем печальней.
А весна сбивается с ног,
смывает остатки сугробов,
вымывает останки гробов,
ибо час Воскресения пробил
в выходные отверстия белых лбов,
ибо Бог это вправду любовь,
но себя ко всему приготовь.
«Ни хвостиков, ни черточек, ни точек»
Ни хвостиков, ни черточек, ни точек,
емеля нам выравнивает почерк,
и спросишь: «Как жена?» а выйдет «зона»,
и держишь сам себя за фармазона,
который был исходно франкмасоном,
умом не сонным, духом не бессонным,
душой не чутким и несклонным к шуткам,
давно отправленным ко всем анчуткам.
Поставь на переписку знак товарный,
и верный росс пойдет, как лях коварный,
извертываться, врать и лицемерить
и самому себе уже не верить,
не доверять рефлексам и привычкам,
ключам в кармане, спичкам и отмычкам,
влюбленностям заречным и заморским
и давним радостям консерваторским.
Поставя копирайт на переписку,
ты сам себя переберешь по списку,
по перечню, где уши-руки-ноги
гуляют парами, за ними по дороге
как зэк со шконкой печенка с селезенкой,
и все одето кожицею тонкой,
которой так недолго надорваться
и обнажить и обнажиться, братцы!
У переписки, пересвиста птичья,
ни замысла (а значит, и величья),
ни умысла (на подрыв и сверженье),
ни помысла (как выйти из окруженья),
ни мысли, хоть бы вялой и небойкой,
и только рифмы ходят парой или тройкой.
«Неистовствуй и истину гласи»
Неистовствуй и истину гласи
так истово, как некогда, как встарь,
и помни, что веселие Руси
ложить людей как жертву на алтарь.
«Господи, услыши мя»
Господи, услыши мя,
я тебе не лишняя.
Слышу, доню.
Не прошу переменить
эту дёрганую нить,
мою долю.
Что захочешь Сам подашь,
как подал мне карандаш
и тетрадку.
Господи, услыши мя,
чтоб не вышло из меня
беспорядку.
«Распаянный бульвар»
Распаянный бульвар
лудильщик не поправит,
сухое солнце плавит
бессильный Вавилон.
Жую, как в детстве, вар,
пока в зубах настрянет,
пока в ушах стреляет
неслышный перезвон.
Забравшись на Парнас,
как нимфа, загораю,
загубленному раю
вчерашняя сестра.
«Помилуй бедных нас»
шепчу и оступаюсь,
и тут же просыпаюсь
(такой вот сон с утра).[1]
«Кто там стучится в висок, но снаружи»
Кто там стучится в висок, но снаружи,
рушится мой герметический череп,
через растрещины глубже и глуше
грузный паром ударяется в берег
и удаляется снова и снова,
сном или явью, явью ли, снами,
с нами отходит от брега родного
прямо на дно, под зеленое знамя.
Знаешь ли, знаем ли, знаю ли, кто там
кодом выстукивал в кости височной
точный маршрут к недоступным высотам,
сотовым медом текущим, к заочной
ставке и с летом, и с веком, и к рекам
млеком бегущим, и травам подводным,
смертным грехам и прощенным огрехам,
к точке, где станешь навеки свободным.