Приехали. Разбудил Ершов настоятельницу: «Вставай, говорит, скорей, мать Евфалия: беда твоя до тебя дошла. Чиновник из самого Питера приехал. Чуть ли часовню не станет печатать». Евфалия заохала, Ершов ей свое:
Меня, говорит, исправник нарочно с ним послал, чтоб тебе, по силе возможности, какую ни на есть помощь подать.
Кормилец ты мой!.. завопила Евфалия. Помоги ты мне старой старухе, а уж я тебя не оставлю Заставь за себя бога молить! А сама меж тем Ершову в руки зелененькую.
А ты вот что, мать Евфалия, говорит Ершов, сделайся-ка с ним, как знаешь; поблагодари его честь. Исправник велел сказать, что он подходящий, благодарить его можно.
Дай бог здоровья его высокородию Петру Федорычу, говорит Евфалия, что на разум наставляет меня старую да глупую.
А чиновник-Пелагея уж в келье Очки на носу, бумаги разбирает. Вошла к нему мать Евфалия ни жива ни мертва.
Как тебя звать? крикнула ей Коровиха.
Евфалия грешная, ваше превосходительство.
По отце?
То есть по-белически-то зовут меня Авдотья Маркова; а это значит по-иночески: Евфалия грешная.
Да разве ты смеешь иноческим именем называться? закричала Коровиха и ногами затопала.
Да приподнявши платок, что Евфалия на себя в роспуск накинула, увидала под ним и манатейку и венец Пуще прежнего закричала:
Это что такое? Это что надето на тебе?.. Не знаешь разве, что за это нашу сестру в острог сажают? В кандалы старую каргу, крикнула Ершову Коровиха, в острог ее, шельму, вези!
Слушаю, ваше превосходительство! говорит Ершов.
Подай из саней кандалы! крикнул он, выйдя в сени, извозчику.
Ровно гром грянул в обители: в ногах валяются, милости просят. Тут и промахнись Коровиха.
Давай, говорит, десять целковых да штоф пеннику.
Тотчас принесли и деньги и пеннику Только тут все и поусумнились: что ж это за важный чиновник, коль за дело, что тысячи стоит, только десять целковых потребовал Опять же ни мадеры, ни рому, ни другого дворянского пойла ему не надобно, а вдруг подай пеннику! Неподалеку от скита исправник в то время на следствии был. Ему дали знать, тот нагрянул. Входит в келью, а Коровиха с Ершовым, штофик-от опорожнивши, по лавкам лежат. Так и взяли их в вицмундире и с крестом на шее. По суду три года в рабочем доме потом просидела.
Чего в тех скитах не творилось! Да вот хоть про друга моего, про Кузьку Макурина рассказать. Был он из удельных крестьян, парень еще молодой. Отец у него кузнечил, а когда помер, довольно деньжонок сыну оставил, и дом полну чашу, и кузницу о двух наковальнях. Неразумному сыну родительское богатство впрок не пошло; не понравилось Кузьке ремесло отцовское: ковать жарко, продавать холодно. Черной работы не жаловал; захотелось ему белоручкой жить значит, от кузницы подальше, меньше бы копоти было. Годика в два родительское добро все до нитки спустил. К винцу да к сладкой еде привык, а в мошне-то пусто. И почал деньги ломом да отмычками добывать. Раз пять попадался, да каждый раз по суду в подозрении только оставляли. Поймали наконец на деле, в солдаты приговорили, потому что недели до совершенных лет у него не хватало.
На другой же день, как сдали его, он бежал. По деревням проживать опасно было, он в скиты. Пришел к матери Маргарите: «Бегаю, говорит, от антихриста, и ты, матушка, меня в стенах своих сокрой».
Маргарита разжалобилась, взяла Кузьку на конный двор в работники. Тут он зажил припеваючи: сыт, пьян, одет, обут А главное, живучи под крьтльштком Маргариты, никого не бойся, даром что беглый Мы с ней жили в добром согласии. Иногда разве что скажешь ей: «Кузька-то у тебя больно пространно живет, спрячь его до греха». Ну и припрячет.
Кузька со мной подружился через то, что Маргаритину племянницу Евпраксию Михайловну мне предоставил. Изо Ржева была, купеческая дочка с офицером провинилась, ее и послали к тетке стыд прикрывать. Скитское житье ей по нраву пришлось осталась в кельях Ну, Кузька, спасибо ему, помогал, очень даже помогал. Оттого и завелась у меня дружба с ним.
Неспокойный был человек. Чем бы, кажется, не житье ему было у матерей? Так нет, пакостить начал и скитниц мне выдавать. Шепнет, бывало: «Приходите, ваше благородие, тихими стопами ночью под Успеньев день к матери Феозве в моленную; беглый поп приехал, в полотняной церкви станет служить».
Нагрянешь, во всем чину службу застанешь. «Это что? Ты кто такой? Вяжи!» Матери забегают, ровно мыши в подполье: котора антиминс за пазуху, котора сосуды в карман, с попа ризы дерет. А поп ровно хмельной, сам шатается, а норовит в угол, чтоб оттуда в тайник да скрытыми переходами в другу обитель, а оттоле в лес. Знал я эти штуки-то: «Нет, говорю, отче святый, от меня не улизнешь, знаю я ваши мышиные норки, а протяни-ка ты лучше стопы свои праведные, вон сотский-от хочет кандалы на тебя набивать».