Как можно. Привычно ужаснулась Оля. Произведение искусства.
Каля и сама вряд ли верила в то, что фрески можно закрасить. И у кого бы рука поднялась?
Нам вовек не сдать этот сарай. А ведь монеток можно бы натрясти,
Оля рассеянно заметила, расставляя скляночки и баночки на трюмо:
Он ведь всех наклеил.
Вытащила из-под коробочки с пудрой колоду карт.
Ты о чём?
Оля не сразу уловила, что тон подруги переменился.
Принялась тасовать карты.
Я хотела сказать, обои не наклеил. А то бы, Оля почему-то придирчиво заглянула в карты, рисовать бы негде было.
Она выронила карту. Та спланировала под трюмо и запуталась в ворсе ковра, не вытертом только там, как трава под защитой камня.
Ты не растеряй. Кривя губы, молвила Калерия. Это колода от дединьки.
Туза нету и двух валетов. Сообщила Оленька. Ты это знаешь? А то скажешь, я уронила.
Она показала карту, которую подняла, но мельком, и снова принялась встряхивать колоду.
Обои он не наклеил, потому что погода не позволяла.
А, помню, ты говорила. Ваш медовый месяц пришёлся на март, верно?
Калерия помолчала.
Нет, на февраль.
Ах, февраль.
Оленька положила колоду на трюмо. Лицо у неё сделалось озабоченное.
Високосный?
Обычный.
Значит, их двадцать семь
Именно.
А я думала, там все.
Калерия вздохнула и предложила «показать чёртова ангелочка». Они прошли в спаленку и посмотрели на спящего малыша в кроватке с сеточкой.
Невидимая, страшно близко плыла она, вальяжно обращаясь, как испорченные часы. Песчаные карьеры её, полные тихой пыли, темнели, долины были освещены отражённым светом. Добрый приют для печальных мыслей, и всякий, кому нелегко на земле, может смотреть вверх, мечтая об иной жизни.
Сейчас она видна лишь в виде узкого серпика.
Скоро и вовсе погаснет он, и небо лишится последней отрады. Тяжелы новолуния, а здесь, среди лиловых ворот великих гор, наглухо закрытых с начала времён, тяжелы седмижды семь.
Дело клонилось к вечеру, и во всё ещё светлом небе, омрачённом меркнущими горами, ограждавшими город от континента с трёх сторон, облачко среди ущелий прорвал острый лунный рог.
Тому, кто стоял у зарешёченного нагусто, пыльного окна померещилось, что пролетело над горами что-то белое, крестом стервятник или истребитель, следующий по делам войны на север.
Он обернулся от окна на скрип стула и сам скрипнув сапогами, вопросительно взглянул. Симпатичное лицо его в нестерпимо ярком свете зажжённой зачем-то лампы выглядело, как горка тщательно намытого картофеля, не местных сортов те покрупнее и желты, рассыпчаты. Легко усваиваются. Полезны. Только развариваются быстро.
Румяные щёки и по-детски выпуклый низкий лоб наблюдателя потемнели от раздражения. Словом, незапоминающееся лицо. Но забыть его было нельзя и из тех, кому доводилось его видеть, его не забыл никто. Волосы его разваливались надвое на макушке и торчали двумя вихрами по бокам головы.
Он указал на горку папок с грязными тесёмками.
Ты бы убрал уже
Ответа не последовало. Он подошёл, издавая тот же скрипящий звук новеньких вещей, и взял верхнюю из рук своего товарища, сидящего за столом. Тот холодно взглянул чёрными умными глазами с желтоватого прямоугольного лица и отбросил своё сильное тело на воздух, как на спинку стула. Сложил руки на гимнастёрочной груди. Смоляные кудри его были палачески сострижены у самых корней, и оттого его голодное патрицианское лицо возникало в нездоровом воздухе комнаты, как повисшая в пространстве гравюра с головой древнего воина.
А ведь у него, и вправду, что-то такое имеется нехорошее в Жизнеописании. Царапина или пятнышко. Вот бы одним глазком глянуть. Картофельный прищурился. На это надеяться нечего. Но почему же с бякой в кармане он допуск к работе получил? Может, оттого, что местный? Ну, не совсем. Корни местные. Так он выразился, этот тип, его напарник, на первой встрече. Ишь ты. Нашёлся тоже дубина.
Как это?
А так.
Вихрастый помахал папкой, из неё вылетел заблошивевший сплошным текстом лист с одним белым пропуском внизу.
Это ж курям на смех, милый. Кому покажешь? Документация не в порядке. Загажена вся. А главного нету. Объясняй потом, пальцы в сапогах скрюча.
Он забрал лист у нагнувшегося за ним патриция и ткнул в низ листа, поверху имевшего знак и штамп с перевернувшейся пентаграммой. Патриций рассмотрел косо свисающий из руки лист, покрытый выцветающими бурыми пятнами.