Меня несут. Смотри-ка, Горбачёв заговорил, думаю я, и уже вижу чьи-то пальцы, бросающие на дощатый пол вату. В глубине мозга резко вспыхивает нашатырь, и мгновенно проявляется помещение.
Двое солдат бьют прикладами в дверь, в трёх шагах от меня лежит труп офицера. На нём устаревшая форма, у него рыжие волосы и зеркальные сапоги. С удивлением я замечаю в руках у Горбачёва пистолет. Он стоит сбоку от двери, позади главного телохранителя. Дверь поддаётся и падает из проёма бьёт яркий свет, и туда первыми врываются автоматчики. Во мне просыпается интерес, и я последним ступаю на ковровую дорожку.
Я уже понял, куда мы попали. Я только не припоминаю второго, сидящего в глубоком кресле, как бы затенённого, хотя света здесь вполне достаточно. А первый гостеприимный Джугашвили выходит из-за стола и, пожимая руку Михаилу Сергеевичу, просит:
Я хотел би, чтоби ви чувствовали сэба, как дома.
Главный телохранитель каким-то неуловимым движением валит Иосифа на пол, и тот, привычно скорчившись, стонет.
Разгребай тут после тебя, гад! пинает Михаил Сергеевич усатого, напоганил, а о других ты подумал?
Автоматчики бросаются помогать, бьёт и главный телохранитель. Джугашвили хрипит, из его рта сочится розовая пена:
Располагайтэсь! очень ясно произносит он и, передёрнувшись, затихает.
Я подхожу и, глядя в застывшие глаза, наношу свой единственный звериный пинок. Китель лопается, и через прореху на пол высыпаются курительные трубки, их мундштуки, как змеи, ползут из этой бутафорской утробы.
Что я сделал! Что я сделал! терзаюсь я и отхожу в дальний угол.
Здесь карта звёздного неба это окно в небо, я давлю на неё обеими руками, и она распахивается двумя половинками, как ставни деревенского дома, и вселенский воздух освежает моё ноющее сердце.
«Филос, шепчу я, утешь во мне зверя, приласкай, погладь его, он перестанет рычать и ляжет у твоих ног красотою».
Да это не ты его ударил, оглянись!
Я смотрю и вижу всю эту компанию, стоящую у вспученного трупа. Вместо себя я вижу у карты Ядида в шинели и с забинтованной головой.
А мы где с тобой, Филос? смотрю я в его карие глаза.
Мы тут же, тут же, успокаивает он, только тебя теперь зовут Хетайросом или Нефешем.
Как это глупо звучит! протестую я.
Ничего, привыкнешь. Все привыкнут.
Михаил Сергеевич подходит к человеку в кресле и требует представиться.
Только после Вас, уважаемый, автоматически скрежещет тот.
Я, Михаил Сергеевич Горбачёв! Вам говорит что-нибудь это?
После Вас, после Вас, вызывающе смеётся незнакомец, Вам что-нибудь говорит это?
Ну, ты, зубоскал!.. начинает главный телохранитель. Но незнакомец мигом преображается, делается совершенно иным, даже рост его меняется, он мелко-мелко кивает и трясёт Михаилу Сергеевичу руку.
А, это ты!.. успокаивается Горбачёв, не троньте его, я его узнал. Всем спать.
Спать, спать я ворочаюсь с боку на бок и не могу открыть глаза. Нужно открыть я не могу уснуть и не просыпаюсь.
Я возвращаюсь из ничего и хочу вытащить из этого ничего несуществующее. Я силюсь встать, но вокруг тьма, и мне кажется, что спусти я ноги, они не найдут опоры, я буду долго лететь в тартарары, и Горбачёвы, и телохранители вновь вмуруют меня в железо бронетранспортёра.
Филос! протягиваю я руки.
Он единственная моя опора, он не оставит меня, разбудит, и я уже вижу, как он сцепляет свои пальцы с моими и выдёргивает меня из тугой бочки небытия.
На этот раз я оказываюсь по-настоящему голым. И тогда под отдалённое звучание моей симфонии мы втроём бредём к выходу из подземелья.
Уродец
Если бы у Ингваря спросили, что такое добро, он ответил бы, что это пища зла. Зло съедает самое лучшее, по крайней мере на Земле, где даже святейшая девственница перерабатывается в желудке старости. Но кто он такой, чтобы ему задавать такие банальные вопросы?
Он смотрит в воду и воспроизводит реальность. Он знает, что вода это телевизор, тысячелетний архив, который раскрывает любые тайны. Вода свидетель, и сейчас Ингварь заставит его рассказать неизвестную историю, которая, если и не случилась, то теперь обязательно произойдёт.
Ингварь это бездвижимость. У него нет рук и ног. Его кормит мать, она же усаживает его на унитаз, она же моет его обрубленное тело и она устраивает ему дни смеха. Ингварь смеётся. Он смеётся так, что у соседей делаются желудочные колики от злости. Соседи злы, потому что всегда бегают по кругу. Белки в колесе это неврастеники.