-- А сколько ты у нас отбухал?
-- Два месяца.
-- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
-- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
-- В натуре?
-- Век воли не видать!
-- Ты что, кипежный?
-- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
-- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
-- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
-- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
-- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
-- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
-- Кто?
-- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
-- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
-- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
-- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
-- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
-- Да ты...
-- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
-- А что петь?
-- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
-- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
-- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
-- С чего так?
-- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
-- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
-- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
-- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
-- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
-- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
-- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
-- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
-- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
В эту минуту ему уже было все равно, понравится его голос Косому или нет.