Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.
Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.
Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил как уходит боль из глаз, и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.
Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.
-- Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-а свиданий... Воот... Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?
-- Клык о его приезде знает?
-- Кроот гооворит, чтоо даа... Знаает... Ещео вчеераа он схоодку в свооем оотряде деелал...
То, что Клык -- это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.
-- Где он? -- стрельнул начальник взглядом по двору колонии.
Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.
-- Оон наа куухне... В поосудомойке...
-- Пошли, -- приказал начальник.
Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.
В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него бисером лежала узкая полоска капель, и, как только он ее стер, пот опять вылез наружу точно такими же капельками. Сотемскому они почудились овеществившимся страхом, и он подумал, что они, наверное, не соленые вовсе, а горькие как хина. Другого вкуса у страха он не мог предположить.
-- Гражданин начальник, вы меня в больничку положите, а? -заискивающе согнувшись в пояснице, спросил человечек. -- Положите, а? А то ведь они меня, ежели узнают...
-- Кроот, не гуунди! Даавай о дееле!
-- Есть, о деле, товарищ майор! -- снова слизнул он капли. -- Сегодня, во втором часу ночи, у Клыка в отряде сбор был. Точнее, мужики, кто в авторитете, собрались, чтоб Клыка про "бабки" пытать. Он побожился, что с "общаком" все путем. Сказал, что, значит, завтра весточка будет, хотя он, мол, и без весточки
Серебру верит...
-- Кому? -- не сдержался Сотемский.
-- Серебру... Он так сказал...
-- Ты сам слышал?
-- Я дневалил... А они в каптерке... Но я знаю место, где дырка и все слышно...
-- Кроту можно верить, -- сипло вставил начальник и закашлялся. -- Я с вами, урками, сам скоро туберкулез схлопочу...