Вечная щетина на его щеках выглядела паутиной, которую он когда-то зацепил на бегу и забыл стереть.
Аркадий не появлялся, и Санька совершенно не знал, что ему тут делать. Где-то совсем рядом, за стеной, сотнями голосов гудел концертный зал Кремлевского Дворца съездов, и от одной мысли, что и ему, возможно, придется когда-нибудь выйти отсюда на сцену и ощутить скрестившиеся на тебе сотни глаз, у Саньки повлажнели ладони и стало по-горячечному сухо во рту.
У входа в коридор гримуборных стоял квадратный телохранитель в расстегнутом сером пиджаке. Черная рация в его руке маятником раскачивалась вдоль туловища. Рядом с Лосем он бы, конечно, смотрелся хлипко, но здесь, где большинство певцов оказалось совсем не героического роста, он возвышался скалой.
Из-за его спины, из таинственного, недоступного Саньке коридора, вышел черноволосый парень баскетбольного роста. Его круглое смуглое лицо выглядело заспанным, а седина в пышных волосах смотрелась еще более странно, чем у Леонтьева.
Сбоку вынырнул, будто овеществился из желтого воздуха, Аркадий. Его лысина, серьга, рубаха были все того же, желтого цвета, подчеркивая, что он и вправду ниоткуда не приходил, а возник прямо в холле из молекул воздуха.
-- Тусуешься? -- стрельнул он глазами по фигурам и сразу замер. -Филипп, здравствуй! -- бросился он с выставленной острием кистью в сторону высокого парня. -- Как Алла? Все о'кей? Ну, я рад за тебя!.. Саша, иди сюда! Познакомься, это -- Киркоров...
Мог бы и не называть фамилию. Санька и так узнал того, кого не узнать невозможно.
-- А это -- Весенин, -- пнул его в бок Аркадий. -- Новый солист "Мышьяка"...
-- Ты опять в "Мышьяк" вернулся? -- удивился Киркоров.
Лицо у него оставалось все таким же сонным. Он и спрашивал так, будто из дремы не мог понять, кто же его растормошил.
-- Продюсер попросил, Филипп. Ты же знаешь, я незаменим, если нужно кого раскрутить.
-- Знаю.
-- Ты сегодня на сцену выходишь?
-- Да, последним.
-- Ну, правильно! Самый сладкий кусок на десерт... Ну, вы тут потусуйтесь, а я кое-какие дела порешаю...
Он снова локтем пнул Саньку в бок и исчез, будто растворился в желтом воздухе холла. От наваждения стало как-то не по себе, но когда между колоннами мелькнула рубашка Аркадия, похожая на огромную яичницу, Санька подуспокоился и даже что-то сказал.
-- Нет, под фонограмму, -- ответил Киркоров.
Значит, Санька спросил, живьем ли поют. Неужели и "звезды" давили пальцами на кнопку микрофона.
-- А почему? -- удивился он.
-- Запись для телевидения. Живой звук не идет. Не то звучание. В "кремлевке" вообще плохая акустика. Пойдем присядем...
Сонливость никак не выветривалась из его голоса. Саньке стало жаль певца, и он, сев рядом с ним на длинную скамью, обитую дерматином, подумал, что мало хорошего в жизни артиста, если он так устает.
-- Привет, Филя! -- возник перед ними крепыш с зачехленной гитарой под мышкой.
Киркоров протянул крупную вялую кисть и вскрикнул от рукопожатия:
-- Больно же!
-- А ты качайся на тренажерах...
Он живчиком нырнул в коридор гримуборных, и телохранитель даже не моргнул бровью.
-- Кто это? -- спросил Санька.
-- Солист "Любэ", -- с жалостью поглаживая кисть, ответил Киркоров.
-- Так у них же этот... широкоплечий такой в солистах... как его...
-- Расторгуев... А этот -- соло-гитара. Мы вместе в "гнесинке" учились...
-- А-а...
-- Слушай, где тебя вчера носило?! -- выкрикнул в сторону холла Киркоров.
Переход от полудремы к резкости, на которую способны только спорящие итальянцы, удивил Саньку. Он с интересом посмотрел на приближающуюся к ним женщину и подумал, что у него что-то со зрением.
На ее голове, плотно, как-то по-арабски обмотанной шелковым белым шарфом, был заметен только нос. От правой ноздри куда-то под косынку, скорее всего к уху, тянулась золотая цепочка.