Когда на вторую ночь сделали короткий привал, Пугачёв велел привести ее к себе. Всю ночь ходил Шигаев у его кибитки и терпеливо ждал вот выйдет Пугачёв и кивнет головой, а он, Шигаев, выпустит бабе потроха, очень уж она ему досадила. Но то ли уснул Емельян, то ли Харлова пришлась ему по вкусу, но никто из кибитки не выходил.
Погоди же ты, прохрипел Шигаев. Он пошел жаловаться Зарубину.
Много власти каторжник себе забирает, горячился Шигаев.
Он у меня батраком был, этот царь, хмурился Зарубин. Но ты не кипятись, мы его приберем к рукам.
Уже пятого октября стоял лагерь Пугачёва под Оренбургом.
Узнав об этом, генерал-губернатор Рейнсдорф созвал совет. Все присутствующие высказались против выступления, так как не надеялись на свои войска. Вывод был единогласный сидеть в крепости и ждать подкрепления.
Лишь действительный статский советник Старов-Милюков хотел сражения с пугачёвцами, ибо считал позором боязнь выступить против бунтовщика.
Рейнсдорф решил переждать. Он послал в лагерь Пугачёва известного в этих местах разбойника Хлопушу с увещевательным манифестом, пообещав тому по возвращении освободить его от каторги.
Так в лагере Пугачёва появился человек со злыми глазами. Нижнюю часть лица он прикрывал рукавом. Он кричал сиплым голосом, что у него важные бумаги к царю.
Его привели к Пугачёву. Когда он опустил руку, даже видавшие виды казаки отпрянули. Ноздри у него были вырваны и на этом изуродованном лице бешено горели черные злые глаза. Хлопуша вручил все бумаги Рейнсдорфа самому Пугачёву и хохотал при этом до слез.
Вот я и исполнил поручение губернатора! кричал он.
Пугачёв смеялся вместе с ним. Он наградил Хлопушу и оставил его при себе, дав звание полковника.
Вечером праздновали появление нового полковника. Во главе стола сидел Пугачёв. По правую руку Зарубин, Овчинников, Шигаев, по левую Лысов, Чумаков, Хлопуша, которого приняли как равного, ввиду его старой славы. Было весело и пьяно. Зарубин, фельдмаршал Пугачёва, часто поднимал свой стакан.
Выпьем, кричал он и прибавлял крепкое ругательство, смеясь при этом густым басом. Хлопуша от него не отставал. Он все время зыркал глазами на Харлову, видно было, что она ему нравится.
Твоя? спросил он Пугачева.
Моя.
Хороша!
И действительно: Харлова, видно где-то в глубине души, совсем немного, но почувствовала себя хозяйкой стола. Хотя лицо ее было бледно и печально, но несколько оживлено. Красил ее и деревенский сарафан, впервые надетый ею.
Шигаев видимо понял, о чем говорил Хлопуша с Пугачёвым.
Это я ее царю одолжил на подстилку! крикнул он злобно.
Стало тихо.
Пугачёв поднялся. Вообще он был роста небольшого, но теперь казался огромным.
Одолжил, значит, царю говоришь, сказал он медленно. Я эту подстилку тебе помятой должен вернуть? А?
Шигаев молчал.
Так, так, продолжал Пугачёв. Я для вас посмотрел он вокруг, царь без царства
Ну, будет, будет, потянул его за руку Зарубин, из-за бабы с генералами ругаться не стыдно?
Кабы из-за бабы! Вы же мне житья не даете. Прямо под конвоем водите. Пугачёв стал пить, наливая себе стакан за стаканом. Потом подозвал Хлопушу.
Отведи меня, зашептал Пугачёв, я тут тебе одному доверяю, потому что ты новый. Ведь они, говорил Пугачев дорогой, все царями стать хотят, говорят, Москву возьмем ну и пусть, а я не хочу я в монастырь пойду.
Когда добрели они под дождем до кибитки, Пугачёв опустился на меха и прохрипел:
Пришли её.
Харлова пришла.
Не тебя мне жаль, а себя, и махнул рукой. Ты ко мне всегда приходи, ты на них не смотри.
Через час Пугачёв отослал Харлову и снова позвал Хлопушу.
Ну, полковник, докажи верность своему государю, пора.
И под Оренбургом занялось зарево это горело сено, заготовленное на зиму. Через несколько дней отбили и табун лошадей, истощавших без сена. С гиканьем и свистом гнали их татары, навеселе.
Неожиданно пришел холод. Пугачёв пришел в Бердскую слободу. Поставил там свою, шитую золотом, кибитку.
Гляди, шептали крестьяне, идя к присяге, у нового царя золотая хата. Топор и шар бояре держат.
А чего татар много, девок портят, без них он и не царь, выходит. Вишь сам какой скуластый.
Пугачёв, сощурившись, смотрел на народ, слушал колокольный звон. Иногда, выпрямившись, заглядывал на степь за избами. Грустно было у него на душе.