Между тем, чувства учителя и ученицы оказались взаимными; и так же взаимно они ничего не сделали для своего счастья ждали и надеялись
Впрочем, биограф, скорее всего, ждет авантюрного сюжета, непременно с погонями, дуэлями, убийствами или самоубийствами, с необузданными страстями и скандалами поэт должен быть непредсказуем, и вот эта биографическая непредсказуемость служит как бы залогом его гениальности. Мы ждем определенной love story и простая история любви, которая, может быть, тем и прекрасна, что обыкновенна и чиста, нас уже не прельщает.
Ждем хотя бы печати романтики ведь отважилась же пушкинская Марья Гавриловна, воqпитанная на французских романах, сбежать из дома и тайно обвенчаться! Может быть, и наши герои могли бы предвосхитить знаменитый сюжет?
Маша Протасова, в отличие от пушкинской героини, была воспитана на Жуковском авантюрного сюжета Любовной истории быть не могло. Слишком чужда авантюра духу и тону жизни Жуковского. Ему ближе «тихая любовь», «грустная любовь» («унылая ли любовь»? ) Какая-то печать стоицизма на ней. Быть может, если трактовать в современном ключе, есть нечто мазохическое в этом «ожидании разрешения на любовь», ничего иного не предвещавшего, как полностью смириться с судьбой, покориться судьбе не меньше, чем когда-то Сальха
«Нежное и печальное чувство», и биограф, пусть и не дождавшийся взрыва страстей, все равно благоговейно застывает перед ним; «любовь на всю жизнь» это прекрасно; но «меланхолия любви» это все же жестоко
Невозможность авантюры с обеих сторон ставит под сомнение одно из общепринятых «условий» любви, о котором все время мечтают, но меньше всего допускают, ее безрассудство. Потому-то мы и заговорили о «требованиях» зрителей к биографии поэта и подчас безрассудство любви становится ценнее самой поэзии. Но что делать обычному человеку, каким, к примеру, был А. Н. Островский? Обычному человеку, пусть и пишущему?
Лишенным безрассудства неизбежно уготована тургеневская «разреженность», томительная бездеятельность, красота чувства при полном отсутствии его движения, его событийного выражения. И это еще совсем не плохо, если вспомнить чеховскую безысходность, убивающую тривиальность его любовных историй.
Ровно-печальным светом окрашена любовь Жуковского и Маши. Может быть, слишком покойна, даже попустительна
Б. Зайцев этот настрой Жуковского отмечает, но до конца не договаривает. Очеркнуть же пришлось многое.
«Мучеником пола он никогда не был в этом его чистота, счастье и некоторый ангелический характер природы. Это же и лишало той силы, которая дается стихией Юность его такова, будто он подготовлялся к монашеству Много и серьезно думал о любви. Представлял себе, несколько сентиментально, с прекраснодушием и нежностью, желаемую жизнь: для заработка трудиться, читать, заниматься садоводством, иметь верного друга или верную жену. «Спокойная, невинная жизнь», умеренная (усмиренная?).
Такова, кстати, и Маша «нечто лилейное», «тиха и послушна, очень религиозна, очень склонна к малым мира сего бедным, больным, убогим» /3.41/.
Вот эта тишина и оказалась оглушительной
В тихой любви нет не только безрассудства, но и того, что мы обычно называем страстью; не оказалось, соответственно, и сладострастия в его «грешном варианте», в психоаналитическом ключе.
Эта любовь воспитана, взращена духовно; она и явлена-то была как высшее благо и высшая служба; потому-то все, что имеет внешнюю «практическую ценность» для обывателя, здесь обесценено совершенно. Эта любовь имеет особую степень сублимации она мыслилась как неизбежная реальность, но виделась как художественное произведение, трагедия, текст (поэтому вся история любви Жуковского и Маши Протасовой «уйдет» в дневники и письма). И здесь, в трагедии, по законам жанра, кто-то должен быть возвеличен, кто-то наказан и не всегда согласно сюжету.
Вся «человеческая» беда в том, что эта любовь, завязанная и сплетенная где-то свыше, в обыденной «полуприродной» жизни меньше всего бывает движением к счастью. Тот же Вл. Соловьев говорил, что сильная любовь обыкновенно бывает несчастной (бездетной и нераздельной) и неизвестно, благом или наказанием она на самом деле является. Можно сказать также, что тихая любовь подобна яду есть в ней какое-то самопоедание, морение себя. Потому и кажется, что тихая любовь способна совершать большие разрушения; это не та сильная, мятущаяся, безудержная любовь, что зажигает звезды и двигает светила она чаще всего образует черные дыры.