Из домашних Авдотья Петровна Дуняша человек, которого Жуковский по сути «проглядел», не понял, не почувствовал «глубже дружбы». Может быть, это и к лучшему пусть случилось только то, что случилось.
Дуня одна из дочерей крестной Жуковского Варвары Афанасьевны Буниной (Юшковой); родня, домашний круг.
Юшковы, «хранители его детства», жили в Туле, куда перебрались и Бунины, когда Базиль подрос и его необходимо было где-то пристраивать учиться. Так в жизни Жуковского появилось и тульское народное училище, откуда его в конце концов исключили «за неспособность», и желание быть драматургом он даже написал в двух страницах историю Фурия Камилла, освободителя Рима, сам же его и сыграл в склеенном шлеме и с выстроганным мечом.
И еще в него незаметно влюбилась Дуняша; слушала, ходила за ним как тень, искала глазами, смеялась вместе, грустила поврозь В общем, qлучай достаточно сентиментальный, даже умилительный, как и все, что связано с детьми; да и кого из нас умиротворенные родители не крестили женихом и невестой и не сговаривались на потом? Знали, что детская любовь быстро тает и ровным счетом ни к чему не обязывает, оставляя лишь благодарную улыбку. Словом, ничего серьезного.
Для Жуковского
Авдотья Петровна же восприняла иначе. Поначалу постаралась забыть, к тому же обстоятельства год за годом к десятилетию складывались для этого удачно. Базиль жил своей жизнью то в Москве, то в белевском уединении, ходил на войну, редактировал «Вестник Европы», писал стихи, переводил Она вышла замуж за В. Киреевского, родила ему прекрасных сыновей так, Иван Киреевский станет у истоков русской философии. Вот только овдовела рано.
И вдруг почувствовала осенью 1814 года что любовь некогда маленькой девочки к «Юпитеру ее сердца» Жуковскому не прошла.
Воскрешение «детской истории» далеко не инфантилизм, хотя, может быть, некоторые чувства и схожи; трагичность этой любви как раз в том, что она «родом из детства», и образ детства безнадежно будет владеть ею. Вот и выходит, что истоки чувств гораздо глубже, чем «сейчас», а маски, за которыми эта любовь скрывается, изощреннее, опаснее.
Хотя
Осень 1914 года, проведенная в имении Киреевской Долбино, оказалась для Жуковского волшебной: его тогда захлестнула поэзия он написал «Варвика», «Эолову арфу», «Вадима», множество посланий, переводов; даже испугался своей плодовитости накручивал себе на мозги всевозможные ужасы, тяжкие предчувствия «выпишется весь» чем мучил и себя, и Авдотью Петровну.
Та же вся преображалась, едва стоило ей увидеть милого Базиля: глаза блестели от радости, искрились; она не могла скрыть волнения. Изменился и тон ее писем к Жуковскому нежны не по-домашнему, «не по-родственному».
«Но он ни о чем не догадывался»
Причину этой непроницательности все биографы называют одну и ту же: он думал о другой, любил другую, ежедневно, ежеминутно жил другой Машей Протасовой. Это действительно все объясняет: влюбленный человек на других не смотрит. Объясняет уже хотя бы потому, что это один из значительных стереотипов поведения, укоренившийся в нашем бытовом сознании настолько, что стал восприниматься как аксиома: влюбленный ослеплен, видеть кого-нибудь еще значит, любить не по-настоящему. Возражать здесь сложно, но
Жуковский у Авдотьи Петровны бывал часто она не бесплотный дух, она на виду, ее поведение все же ее выдавало видели многие, один Жуковский не видел.
Было бы неверно списать все на безрассудство любви Жуковского у нас не раз еще будет возможность убедиться в том, что Жуковский никогда безрассудным не был, не знал ни мятежности любви, ни ее сумасбродства. Его зрение было ровным, может быть, даже слишком.
И еще: его глаза никогда не смотрели из-под маски так, по меньшей мере, говорят все мемуаристы, буквально отождествляя поэта с искренностью и честностью. Поэтому и пришлось отказаться от авантюрного вопроса: «не замечал или не хотел замечать?» последняя «двойная игра» у него попросту бы не вышла
Он до конца дней (смерть Маши Протасовой в марте 1823 года лишь середина его пути) действительно будет уверен в том, что Авдотью Петровну связывает с ним только дружба и ничего, кроме нее (родство не в счет). Даже если бы она призналась ему в любви ведь хотела же! он, скорее всего, просто не поверил бы. Дуняша молчала. Жуковский не замечал, не видел, не «придавал значения». Он изливал ей душу и волшебной осенью 1814, и позднее в письмах и при встречах, совершенно не догадываясь, что ранит ее.