Глядя на свет совершенно бессмысленными, удивленными глазами, она с наслаждением затягивается долгим и глубоким зевком и, зевая, бормочет:
- Ах, господи, что ж это зевается, куда это девается! Вот жалко Митрофана-то! Целый день с ума не идет, а тут еще наши: выехали, нет ли? Поедут - замерзнут!
И вдруг быстро прибавляет:
- Постойте, - в каком ухе звенит?
- В правом, - отвечаю я. - Нынче они не поедут...
- Вот и не угадали! А я было про мужика своего загадала. Боюсь, обморозится...
И, увлеченная думами о вьюге, Федосья начинает:
- Так-то на сороки было, на сорок мучеников. Вот, расскажу вам, страсть-то была! вы-то, известное дело, не помните, вам тогда небось пяти годочков не было, а я-то явственно помню. Сколько тогда народу померзло, сколько обморозилось...
Я не слушаю, я наизусть знаю рассказы о всех метелях, которые помнит Федосья. Я машинально ловлю ее слова, и они странно переплетаются с тем, что я слышу внутри себя. "Не в том царстве, не в том государстве, - певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха, который часто рассказывает мне сказки, не в том царстве, не в том государстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодой вьюноша..."
Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф, заглушенных стенами и вьюгой. "Ходит сон по сеням, а дрема по дверям", и, намаявшись за день, поевши "соснового" хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти которых ты, господи, веси!
Вдруг ветер со всего размаху хлопает сенной дверью в стену и, как огромное стадо птиц, с шумом и свистом проносится по крыше.
- Ох, господи! - говорит Федосья, вздрагивая и хмурясь. - Хоть бы уж спать скорей в страсть такую! Ужинать-то будете? - прибавляет она, делая над собой усилие, чтобы взяться за скобку.
- Рано еще...
- А мой сгад - нечего третьих петухов ждать! Поужинали бы и спали бы, спали себе!
Дверь медленно отворяется и затворяется, и я опять остаюсь один, все думая о Митрофане.
Это был высокий и худой, но хорошо сложенный мужик, легкий на ходу и стройный, с небольшой, откинутой назад головой и с бирюзово-серыми, живыми глазами. Зиму и лето его длинные ноги были аккуратно обернуты серыми онучами и обуты в лапти, зиму и лето он носил коротенький изорванный полушубок. На голове у него всегда была самодельная заячья шапка шерстью внутрь. И как приветливо глядело из-под этой шапки его обветренное лицо с облупившимся носом и редкой бородкой! Это был Следопыт, настоящий лесной крестьянин-охотник, в котором все производило цельное впечатление: и фигура, и шапка, и заплатанные на коленях портки, и запах курной избы, и одностволка. Появляясь на пороге моей комнаты и вытирая полою полушубка мокрое от метели коричневое лицо, оживленное бирюзовыми глазами, он тотчас же наполнял комнату свежестью лесного воздуха.
- Хорошо у нас! - говорил он мне часто. - Главное дело - лесу много. Правда, хлебушка, случается, не хватает али чего прочего, да ведь на Бога жаловаться некуда: есть лес - в лесу зарабатывай. Мне, может, еще трудней другого, у меня одних детей сколько, а я все-таки иду да иду! Волка ноги кормят. Сколько годов я тут прожил и все не нажился... Я и не помню ничего, что было. Был будто один-два дня летом али, скажем, весной - и больше ничего. Зимних дён больше вспоминается, а все тоже похожи друг на дружку. И ничего не скуплю, а хорошо. Идешь по лесу - лес из лесу выходит, синеет, а там прогалина, крест из села виден... Придешь, заснешь - глядь, уж опять утро и опять пошел на работу... была бы шея - хомут найдется! Говорят - живете вы, мол, в лесу, пням молитесь, а спроси его, как надо жить, - не знает. Видно, живи, как батрак: исполняй, что приказано, - и шабаш.
И Митрофан действительно прожил всю свою жизнь так, как будто был в батраках у жизни. Нужно было пройти всю ее тяжелую лесную дорогу - Митрофан шел беспрекословно...