Счастье мое земное и горе, хочешь - кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь - отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы - на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом - мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!..
Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые:
Запрягайте коней в шоры,
Вороных, удалых...
Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня.
Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой.
Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала:
- Вы тут пьянствуете... поете! - покачала головой. - А других, смелых... бьют!
- Кого? Что?
- Юных пионеров! Вот кого!
Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила:
- Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе!
- Ты?! - Я вытаращил глаза. - Ты, дитя мое, ввязалась в драку?!
- Я не ввязывалась! - вдруг всхлипнула моя невестонька. - Я только их палкой разнимала!
Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться.
И конечно, не спросил даже, что стало с Виталиком, - ведь он был вне опасности, если в защиту его стала такая воительница.
Но, вспомнив о ревности Евфросинии Петровны, я все же промямлил:
- Ну, а Виталик?.. Виталик...
- Он подает первую помощь потерпевшим.
- От кого... потерпевшим?
- Ну, какие же вы, Иван Иванович!.. От палки. - Она подняла и показала всем большую пастушью палку.
Я снова захохотал:
- Дитя мое! Ты настоящий чертенок! В кого ты такая удалась?
- Вам смешно, да, - склонила она головку на плечо - жалобно и возмущенно. - А мне пришлось приводить в чувство аж четырех мальчишек! А это вам не шутка!
- Из-за чего ж они завелись? - спросила ее Евфросиния Петровна. А мне кивнула головой, указывая на дверь.
Но я, повторяю, уже знал, что жизнь нашего бойца вне опасности, и потому продолжал стоять, держась за щеколду.
- Ну, мы шли себе с Виталиком, шли, а потом дошли до церкви. А там те мальчишки. Ну, Виталик говорит: "Добрый день!" А те мальчишки говорят: "Проваливайте, барчуки!" Ну, Виталик говорит: "А мы не барчуки. И среди нас есть ю-пе". А они говорят: "А нам начхать!" А Виталик говорит: "Потому что вы - куркули, классовые враги!" А они говорят: "А ты - скубент паршивый! И тикай отседа, потому как тут церковь!" А Виталик говорит: "Мы, юные пионеры и комсомольцы, вашу церковь отберем, а попа выгоним!" Тогда они начали дергать Виталика за ворот и буденовку сбивать. А я выхватила у одного палку и давай Виталика изо всех сил защищать! А у них - вот такущие шишки!.. А пускай не бьют! Они еще хотели ко мне полезть, а я их опять палкой! Вот!
- Боже мой! - заломила руки Нина Витольдовна. - И ты посмела ударить человека?!
- Посме-е-ела! - захныкала Катя. - И посмела! Это классовые враги!
- Не смей так говорить!.. Все люди имеют право на уважение! Все люди - братья.
- А вот и нет! Есть и не братья! Если против нас.
- Сию минуту раздевайся и будешь сидеть возле меня! Сегодня ты все время будешь сидеть дома. А если посмеешь возражать - то и завтра!..
Всхлипывая, Катя поплелась в мою комнату раздеваться.
И тут появился Виталик.
Был он взволнован, лицо его пылало.
- А где Катя? - обвел он взглядом комнату.
Евфросиния Петровна бросилась к нему, обняла, потом стала вертеть из стороны в сторону, словно хотела убедиться, что он цел и невредим.
- Ну, мам!..
- Да Просиния ж Петровна, - подал голос фельдшер, - мальчишки - оне живучи, каналии.