Анна с все удивляющимся, несмиренным настроением рассуждала либо вслух, либо внутри себя:
Ой, им-то, ангелам, за что? За что гореть в аду? Они, дитятки, разве нагрешили где? Сердце кровью обливается, разрывается на части. И уже насторожилась по привычке, сложившейся в ней за время оккупации: Что он, злыдень, хочет от тебя, Наташенька, прилип, неотлипчивый? Вишь, исподлобья зыркает Немец, везде этот немец. Цепи их. Куда взгляд ни кинь, куда ни пойди. Как избавиться от них?
Это воронье, сказал кто-то рядом, или второй голос в ней. Все высматривает Хищник Ой! Кому что. Кому кровь, мученья, слезы; кому только наслаждения утробные застят миру свет. Ох-хо-хо!
Известно: разный мир Вон нас стережет клятой надсмотрщик Господи! Неужто в это время где-то люди смеются, радуются? Неужто у них кусок лезет в горло?
Конвойный, плоскогрудый подкашливавший солдат, дефилировавший снаружи сарая в безразмерный соломенных ботах и не выпускавший почему-то из виду в особенности Наташу, и раз, и другой заговаривал с нею, подойдя вплотную к плетенке:
Ya! Ya! Est ist kalt. Да, да! Холодно.
Она демонстративно не отвечала. Отворачивалась от него. Как не замечала просто.
Он снова предлагал ей пойти в избу. С ребенком. Но она отходила, или отступала в глубь сарая, хоронилась за чужие спины с его глаз долой. Лучше было так.
Что он, касаточка, привязался-то к тебе? спросила опять Анна. Преследует
Почем я знаю, мама! Говорит: иди с дитем в избу. Говорит: мол, там тепло.
Ишь какой, раздобрился! кинула Поля. А другим что делать с малыми ребятками?
Ох, не слушайте его, не слушайте, родимые, вмешалась в разговор одна близстоящая старушечка. Не ходите вы туда ну ни в коем разе, а попрячьтесь от чужого глаза, чтоб потом не каяться. Там германцы ведь отбирают молодых и детей отдельно сортируют; сажают на машины и увозят дальше, к себе, в германскую империю. Даже насилуют девок Она сплюнула. Антихристы!..
Ну, не зря же немцы сами говорят про себя: дай черту палец, он и руку откусит, толкнул затем Анну звук плотного Полиного голоса. Видно по всему, что у них не лучшие намерения относительно всех нас. Только они мастера! зубы еще заговаривают нам. Глумятся. Будет еще хуже. Вот увидите.
Похоже, Поля уже митинговала. Вполсилы она ничего не умела делать. Такой у нее был характер. Бойцовский. Не сломленный.
XI
Неужели? сказала не то Анна, не то еще кто. Очень глухо. Анна будто задремала сладко, сказочно. В серебряном сверху донизу лесу. Под серебряный вой ветряной в вершинах тучных елок, покачивающихся нехотя. В своих тулупах
Конечно! услышала она в ответ. Этому предела нет, как и хорошему.
Лес был беспредельный, чистый и безлюдный даже холодок в душе стоял комком. Но вблизи нее кто-то говорил, она четко слышала (и слушала, притихнув):
Куда хуже уж! Мы и так кончаемся, по-моему. Скорей бы
Анна вроде б улыбнулась, несогласная в душе, размагниченная, но все равно тревожилась скопившейся в ней тревогой обоснованной. Главное, за детей своих. Где они? Где?
Мы-то люди взрослые, ответственные; сполна отдаем мы себе отчет, какие они, немцы, наглостные, взбалмошные и какие они корыстные нехристи. Ведь бросили все на то, чтобы сломать нас и с корнями выкорчевать, вытравить, как нацию. Потому и говорю: попомните, бабы, будет нам еще хуже. Посудите, не на зимние же квартиры на постой они нас ведут
И Анна уже вновь поплыла тяжело, качаясь, в полутьме тихо скорбного шествия толпы, в ее серединке; она нутром чувствовала вздохи, стоны, шарканье ног и самоотверженность передвигавшихся вместе с ней. Она была будто бы уже одна, собой будто жертвовала так ради них чадушек своих, и вся наполнена вниманием, сосредоточивших целиком на том, что им предстояло пройти впереди нечто исключительное, непохожее еще на все, что было, либо что она узнала. Но никто не возмущался этим переходом, как она ни удивлялась. Лишь один помятый мужичонка, видимо попавший не туда по недомыслию своему, дважды выразил за ее спиной неудовольствие своим участием в процессии, значение которой он не понимал, а потому и не молчал, как другие:
Ох, столько дел и радости на земле, а занимаемся черт знает чем! Карусель одна
Но на него испуганно зашикали все близидущие, пресекли его, и он сразу присмирел со своим крамольным языком. Только присапывал недовольно в шею Анны. Так больше ропота не слышно было. И ни малейшего сопротивления. Вроде это шествовали люди (больше женщины в длинных темных одеждах) вполне добровольно и безропотно. С соблюдением стадного порядка. Отвратительного. Но кому-то он был нужен, очевидно. Потому и был оберегаем уже всеми. Люди навострились превосходно это делать.