Она так мало видела хорошее в жизни. Очень захотелось ей попробовать того, что называется, на ощупь Каково ж оно?
Антон мигом вспомнил все, что происходило с ними, окончательно проснувшись скорей из-за невозможности уже доспать недоспанное в сидячем положении (и бесперебойно молоточками стучало в голове кажется, впервые). Табор и был табором со всеми неудобствами ночлега. В избе стало еще более сперто-душно, густо пахло потом; во сне кто-то постанывал, кто-то, пугаясь, вскрикивал либо кого-то звал на помощь.
Плошки уже не горели воск выгорел. И, вслепую ориентируясь, как-то находя для ног свободные незанятые участки пола и все-таки всполошив одну девушку и двух или трех бабок, Антон поскорее выбрался на улицу.
Еще не синел рассвет. А погода несколько поутихла. И вроде б пахло оттепелью было мягче, чем вчера.
Это кто тут полуночничает шляется? С рыком справилась спросонья выползавшая почти следом за Антоном фигура узурпатора. Скажи! и мочиться стала прямо же с крыльца в пять ступенек.
Это вышел я сказал Антон, узнав точно по голосу Силина.
Полно якать кто такой? Отвечай! Тебя спрашивают
Я Антон Кашин. Вот кто.
Кашин?.. Ну, не знаю я такого. А чего не спишь, как все?
Не хочу не сплю, отвечал Антон с некоторым вызовом по-взрослому. Нельзя?
Ну, тебя, дурак, никто и не неволит, если сам не хочешь Сколько же? Часа четыре будет, а?
Антон отвернулся от предателя, молчал. Что будет?
Ты не вздумай дернуть, хоть и Кашин Скоро дальше тронемся.
Что бояться: некуда бежать!
А ты не совсем дурак, стервец. Пошел, шкет, в избу! Ну, что говорю!
Только тоже отолью. Сейчас приду.
Силин отхаркнулся, сплюнул и резко выругался. И ушел обратно в избу один, скрипя промороженным половицами ветхого крыльца.
Прежде этого бы просто не было, и точка. Разве б он позволил кому разговаривать с собой столь вызывающе непочтительно, тем более какому-то мальчишке?
Нет, определенно, что-то уже изменилось к лучшему.
Предрассветной ранью выселенцы, жуя наспех, в суете великой, вывалились снова за порог избы, давшей им ночной приют, выгнанные заведено исполнительными конвоирами, и подались прямиком к большаку. Брошенные без присмотра накануне около него пожитки за ночь замело изрядно, и пришлось с усилием руками разгребать снег, освобождая их и вытаскивая примерзшие и обледенелые санки. Большак наполовину тоже замело по-новому.
Все зевали, невыспавшиеся; похрипели-почужели голоса, словно отсырели.
Колонна по дороге растянулась длинно, длинней чем накануне, поскольку в нее еще подключили и других выселенных, ночевавших в этой же небольшой деревне Клинцы.
Не распогоживалось. С утра же все также неустанно дуло, мело, метелило, наполняя поднебесный мир вчерашними знакомо провывшими все звуками. Перекидывало опять много чистого белого с синью снега. Слепило глаза от него, от появлявшегося солнца, которое по временам выскакивало в желтоватых облачных просветах и необычно ярко и косо светило и грело в заскорузло-обветренные, точно покрывшиеся коркой, лица. И все оживленней становилось на большой дороге, изъезженной полосатыми (как какая клоунада) и округлыми неприятельскими вездеходами, автомашинами и мотоциклетками, а потому утрамбованной, приглаженной их колесами и шинами. Зато к полудню, когда заметно отпустил мороз, хотя и мело по-прежнему, как-то незаметно-быстро помягчели на ней накат и наледь и, местами потемнев, стал быстрее плавиться снег, до того, что кой-где дорога даже обнажилась до мокрой черноты.
Люди брели в хаотическом порядке, усталые, сонливые, голодные; они не поели ничего толком и вчера, и поэтому не могли расторопней двигаться вперед, в постепенно намокавших и грузневших валенках, да еще тащить и толкать потяжелевшие тоже санки, у кого такие были. Все-таки все вымотали от этой продолжительной и скверной ходьбы. Еще с маленькими на руках.
А в особенности сейчас это сказывалось на пожилых и малых, еще одетых в большую с плеча взрослых одежду и обутые в большеразмерные с ноги взрослых валенки. Так, Антон и Саша делали неимоверные усилия для того, чтобы не отстать от своих и волочь санки с узлами и живым грузом, а бескалошные валенки у них все тяжелели, набухая влагой. Было худо. По-больному подкашливала Дуня. И Анне с разламывавшейся головой и немевшим телом все невыносимей доставались километры. Она сама себя подбодряла, чтобы как-то выправиться: «Анна, не хандри, не притворяйся, ведь тебе нужно выкарабкаться. Ты все-таки не одна». И Наташа, боявшаяся потерять ее, оглядывалась часто на нее, следя за ее состоянием.