Да, при первом же соприкосновении с немецкими солдатами узналось, что это была армия палачей, мародеров и невеж и что в духовном, нравственном начале эти люди стояли гораздо ниже своих жертв, на которые они нацелились, люди, страшно обедненные в культурном развитии, оболваненные ложной посылкой своей исключительности. Далекие предки их варвары одолели Рим. Но эти, потомки тех варваров, напрасно рвались сюда, на Восток. Ведь больше, чем сможет унести с собой человек, взять нельзя. Как все просто, если подумать.
Испепеляя взглядом из-под густых, как у Василия, нахмуренных бровей, Поля проводила Силина, который выделяясь среди толпы черной своей тужуркой, независимо поперся также в этот дом.
Ишь, все уверенность в себе и удаль демонстрирует маньяк! Фигурирует
Мне только непонятно, сказала Анна, доставая из мешочка лепешки и кусочки сваренной конины для ребят: что же, немцы и его не пощадили за все его полезные для них труды велели выметаться тоже? Что, неблагодарность ему высказали? Или что другое?
Куда иголка, туда и нитка тянется, сказала Поля. Закон! А раз фашисты приготовились, по-видимому, сматываться все-таки отсюда, то тогда пора уж пятки смазывать и главному-то полицаю Ржева, ставленнику их, чур бы не попасть, как кур во щи (по головке, понимает он, его нисколько не погладят наши, как придут); и ему, как палачу заядлому, в городе-то этом делать боле нечего, не на ком практиковаться, не над кем глумиться, все, каюк, каюк все в нем население пораспылилось и исчезло насовсем. Нет нигде ни душеньки. Одни развалинки во все глаза глядят. Ой, Анна, посидела б ты покамест на узлах пришла б в себя немножко. Посидите, отдохните чуток все! Поешьте поспокойнее! Ведь не ровен час они вновь устроят гонку, ироды. Поблажки никакой не жди от них.
Вот тебе, Полюшка, огненно-железная метла наголо повымела Матушки мои, было ж там никак не меньше тысяч шестьдесят людей! Это не деревня все же целый город. Вот тебе их хваленое освобождение от гнета красных Так расписывали
Ну, еще б! Карали тех, кого бомбочками с неба не ухлопали, как ни метали их; остаточки людей изо всех щелей потом изъяли и повыскребли и взашей повыгнали подале. Силин до конца здесь кровопийствовал, безумствовал. Да посиди ж ты, Анна: посиди пока! Послушайся.
Он-то, ясно, ясно, в кровушке запятнан весь. И не отмоется.
Только вы потише говорите, мам, предупредительно-негромко проговорил жующий Саша: Видел я, что он пистолет в карманах прятал перекладывал. Недаром. Напороться можно, хрустнул сухарем.
Поля похвалила:
Ну, и молодец, сынок: заметил! На ус надо намотать, коли так. Дело усложняется, пока он с нами, возле крутится; слишком он знает нас наизучил
И Танечка пожаловалась, проглотив еду:
Мамочка, ну, мамочка, устала я: все метет снег и метет блызгает в глаза. Ты останови ее, метель. Ты больсая у меня может, сплависся
Февраль горы ровняй, зайка, не скажи. Поля тоже засмеялась ее детской выдумке, сказанной всерьез-наивно.
Вот они-то тут со мной, Анна присела на краешек саней. А Валерий отнят у меня Как же так?..
Мой-то Толик тоже Не забыла?
Да. Он стоит перед глазами у меня и кончено. Не избыть того.
Но они, Анна, постарше ведь. Значит, посмышленней малых. Посильней. Меньших ты побереги. Покуда кровопийцы рядом.
Поля по-всегдашнему была права, обладала интуицией: их долго и потом гнали вперед, гнали безо всякой передышки. И приятным исключением в этом длинном переходе под конец дня пахнула божья искра душевности, с какой милые русские девушки, что ехали в закрытом кузове одного из немецких грузовиков, в то время как он медленно на подъеме совершал обгон растянувшейся колонны, откинули брезентовый задник и, невзирая на немцев, сидевших там же, скинули в толпу несколько небольших буханок эрзацного хлеба, одна из которых досталась Наташе. Она влетела прямо в руки ей, как нарочно. Свет воистину был не без добрых людей, как утверждала утром Поля. И это, несмотря ни на что худшее, давало основание еще надеяться на что-то, жить надеждой. Как всегда до этого.
Темнотой уже навалился вечер, холодневший в опустившейся пелене пурги; кругом смутно лишь угадывалась вихрасто-буйная снежная равнина, густо перемешанная с близким небом, до которого рукой почти достать; на ней ничего никакого кустика, ни столбика не виделось нигде; ничто не пробивалось, хотя б пятнышком каким, в этой серой, хлеставшей навстречу пелене. И уже затихло на дороге (если это еще была она, дорога, не сошли с нее) движение немецкого транспорта. А немыслимое, фантастическое шествие изнеможденных, загнанных жителей все продолжалось в ночь, продолжалось, хотя ни у кого уже ноги не слушались, одеревенев, и не стало даже мочи утешать скуливших детушек, а не то, что быть еще способными на что-то большее.