II
В сердце впечатлительно-беспокойной и хлопотливой Анны (если бы еще, конечно, дети не связывали ее по рукам), без затишья на какой-нибудь момент, все истерзалось, изболелось острой, неостудимой болью с тех пор как настал тот мутный день 14-го октября, Покров, когда сюда валом хлынули-нахлынули эти незваные наглые и отупелые серо-зеленые шинели и мундиры.
Анна со своими шла среди своих. А пурга, не отставая, пела между тем, сквозящая. Рядком.
Вдруг Анна резко вздрогнула: безжалостней пронзил метельный вой, вернув ее к сегодняшним губительным событиям. Он, к несчастью, нисколько не стихал взлетал, кружа, набегами; травил, бесчувственный, вконец затравленную душу.
Колючий мелкий снег заносил колесно-шинные и прочие дорожные следы. И легко, играючи метель перехлестывала струйками и ровняла высокие, в рост, слежавшиеся валы снега из снеговых брусков, сложенных для прикрытия с обеих сторон дороги. Изощренные оккупанты заставляли ежедневно местных жителей расчищать все дороги от заносов старались держать в наилучшем состоянии эти особые артерии для быстрейшего перемещения своих войск внутри больного, завоевываемого ими государства.
Мамочка, ты боишься, да? пролепетала Верочка участливо.
Что, дочур?
Да ты ведь дрожишь. Как и я дрожу. Вся-вся-вся.
Держись крепче, ласточка, чтоб не потеряться нам в этих муках.
Тоже я боюсь. И держусь что есть мочи за тебя не отпускаю. Видишь?
Ну и ладно, ладно, ангел мой, что так с тобой идем. Не бойся: я тебя не брошу.
И я тебя тоже. Правда-правда!
Верю, доченька. Все, договорились. Хорошо.
А куда нас, мамочка, ведут? продолжала Верочка, захлебываясь ветром.
Они говорят: в саму Германию, дочур.
Что, туда, откуда немцы накатились к нам?
Да, туда, туда, моя касаточка. Иди, иди, не путайся. Смотри себе под ноги.
А Германия далеко? Да?
Небось, идти нам не дойти. И не видать.
Мамочка, я не хочу в Германию. Ну ни за что! Одни фашисты там. И немцы. Не могу терпеть их. Их и старосту еще. Предателя.
Ну, вольному воля, доченька, заметил кто-то позади с горькою усмешкою.
А давай мы, мам, убежим, взовьемся и убежим, говорила мечтательно Вера. Тихо, тихо, и никто из немцев не увидит нас. Увидишь
Верушка, уймись с языком, вроде б спохватилась Анна. Мы так пропадем собьемся с шага. Помолчи маленько. Она думала.
Анна знала теперь главное что был предел всему; с автоматом не поспоришь будет поздно, крышка. Вовсе ж не случайно бледнолицые гонители, касаясь существа затеянного ими выселения и, наверное, сочтя нелишне всех оповестить, с пугающей деловитостью предупредили сегодня жителей, что они немедля расстреляют тех, кто станет отставать или, чего доброго, вздумает бежать; точно той же карой они и пригрозили в случае, если бы кто попытался уклониться от выселения; они вовсе не шутили, не пугали никого, а говорили все, как есть, обольщаясь беспредельной властью над живущими единственно по своему умиротворению. Все-таки пока они, гонители, заказывали музыку, помнила она, старалась помнить для себя. Чтоб не подкачать. И она заклинала себя поберечься, хоть немного, чтоб не отставать от всех. Теперь это, разумеется, заботило ее. Начинало доходить до ее сознания со всей суровой очевидностью. И жизненной необходимостью.
А в воспаленных бессонницей глазах Анны возникала, словно в знакомом обморочно-тянучем тифу, возникала и строилась, подгоняя ее, однако, само собою, какая-то нереально безобразная чушь: это темно мерцавшее в ходьбе колыханье верениц согбенных спин, и ей, ясно слышавшей и спереди, и сзади очень напряженный, словно похоронный, скрипучий людской марш с участием посерьезневших даже младенцев, временами чудилось, что все это мерзкое творилось будто бы не с нею, а с кем-то еще, а она лишь чувствовала и свидетельствовала все в такой реальной степени до убедительнейшей живости. И причиной этого, по-видимому, были ее повышенная впечатлительность и обеспокоенность. Но потому как чей-то грубовато желчный и одновременно вкрадчивый голос, выделяясь из сонма гудевших где-то в пространстве голосов, поминутно издевательски куражился над ней встревал, перебивая ее, всех, и иронизировал над ней по-идиотски, можно было твердо заключить, сказать себе: «А, пожалуй, это въявь нас, как бычков в заклание, ведут»
Анну занимало, развлекая даже, пение пурги и то, что под это бесконечное пение она думала, а также голоса, раздававшиеся в голове у нее.