О многом я хотел бы говорить, да без жеста и лица ничего не скажешь».
Рядом неугомонно картежничали товарищи:
Нет, сегодня я ничего не соображаю хожу не с той.
Трефа? Я теперь буду держать
Ты же сдавал, Ванюшка.
Нет, он козыри назнасал.
О-о, как хорошо! Все дали? Все дали. Все больше не дадим ему.
Я не уверен.
Это мы возьмем. Это мы возьмем. А это отдаю.
Раз-два-три.
У тебя ничего нет, салага?
Нет. Чист.
Ссытай! Ну, сто же? Перессытывай!
Сто пятьдесят, сто восемьдесят шесть
Постой. Может, вторая взятка была?
Ну, молодежь зеленая! Кто сдавал? Бетховен?
Кашин развернул другой оборванный по краям нестандартный лист письма Пчелкина с прыгавшими строчками, стал дочитывать.
«На днях был в Москве, зашел к своим друзьям. Посмотрел выставку Всесоюзную и еще что-то в Третьяковке. Сейчас там нет ничего: ни Врубеля, ни Нестерова; Коровин, Серов зажаты; зато много Маковского, Шишкина. «Новое в искусстве», картинки Оказывается, я зря старался ничего не нужно: ни колорита, ни образа; надо писать все отдельно лица, волосы, глазки, капусту и проч. И как можно глаже и яснее. Кому как, я же кроме великой неприятности ничего не чувствую, а особенно верх безобразия это работы новых модных прикормленных портретистов. Бог с ними! Это очередной загиб.
Труд писателя очень сложен. Его, как обычно, не понимают. Сюжет ясен, а основа, колорит, запах, или «душа», не понятны. Во всяком случае понятны очень немногим. Да это и во всем. Но все-таки картина «ясней»: кто на кого и с кем разберут. Музыка вальс, марш тоже даны в примитиве. Ах, я не говорю: Рембрандт! То тухнет, то горит; свет, таинственная тень, многозначительность мир, грезы. Духовно огромная его жизнь. А сколько слов о нем? Пустые слова. Это жизнь! Жизнь человечества в нем. И я там, я понимаю, я рад, мне легко умереть; я понимал, понимаю духовную красоту. Господи! Я выше всех; я понимаю! Прав ли я? Спорно? Возможно! Но я таков.
Сказка, сказка окончилась, природа сказала слово предумирания; это символ человеческой осени, осень в жизни человека. Мир особенно богат красками осенью, человек должен быть в свою осень богат благородством. А там зима жить и гордиться человеческими поступками на благо милых, себе подобных. Вряд ли будет противоречием, если научишься ненавидеть; в обществе людей это, пожалуй, необходимо. Я лично не умею, не принять и отрицать могу.
До свиданья, дружок мой! Прошу заранее извинения, ведь это только слова. Только ли?
Весь твой Павел».
«Значит, о любви он написал в другом письме Нужно непременно найти и прочесть», успел только подумать Кашин, как дневальный у входа в роту прокричал команду: «Смирно-о-о!» И моментально картежники, сиганув, рассыпались по углам.
В помещение быстрым шагом вошел взволнованный капитан Смолин, в черной шинели и фуражке, молодой, статный и сильный, со строевой выправкой, красавец мужчина, приводивший тем в трепет не одну женскую душу.
Сюда, в часть, нагрянул неожиданно сам адмирал.
Там, за окном, на внутренний асфальтовый плац из-под арки, Антон понаблюдал, вылетели одна за другой, шурша, перемещаясь и развертываясь на ходу, несколько легковушек и остановились сразу. Одновременно дверцы у всех автомашин открылись и одновременно высыпало из них много важных морских чинов в зимней одежде. Полукольцом они, в центре, видимо, были самые важные лица, двинулись вперед, в глубь двора (не к начальственному корпусу), достойно и почтительно-предупредительно, наверное, говоря друг другу что-то очень важное. Тощий майор в каком-то замешательстве пересекал эту свиту. Однако его обгонял уже кап-один Зимин, командир части; он, одетый по-зимнему, с испугом и страхом, оттого что замешкался, теперь легко бежал вслед прибывшим, идущим. Вот он догнал, приблизился к ним и зычно закричал (но стекла в окнах не задрожали): «Смирно-о-о!» Адмирал остановился, развернулся, и кап-один, взяв под козырек, отрапортовал ему.
А Антону почему-то с необыкновенной ясностью и сочностью представился сегодняшний сон, отчего он проснулся ночью.
Антон полз по снежной целине.
Застрочил пулемет, зацвикали пули. И он рванулся к белевшему обрыву-траншеи, чтобы укрыться от обстрела, спастись И руками уперся в пол, свесившись с постели. Белел же сильно в свете луны край простыни, сползшей под ним с кровати. Рехнуться можно от таких преследуемых снов