Вот и я им говорю А им до сраки! И грызут, и грызут
Катя, а шо так у хати о то сыро та холодно? Я, как о тот цуцик замерз, язви. И ноги у тебя, как о то лёд Та убери жеш свои холоднючие гаргэли! Ты, шо не топила с вечера хату?
Это твои кривые холодные, как лед, а не мои Топила. А толку то? Не видал, что ли, в том углу стенка отходит, шо аж дыра насквозь огород и небо видать? Та шо там говорить, када пошти полхаты завалилося Пол сырой и пошти до потолка все стены, вон, сырючие, шо тикёт по им
Та где б я тебе о то видал, када приезжаю уже затёмно?
А не боисся, шо в другой раз заявисся, а нас тут позавалило к чертям собачьим?
Када бы ни приехал, ети ее мать, у нее то хата валитца, то эти бухыкают, то ей сыро А срач, та жрать нехрен тоже я виноват? Херовая ты, Катька, хозяйка, язви тебя у душу нихай
Ты, канешна, хороший хозяин! Привез и бросил тут гнить как хочешь, так и выживай, мол, сама с четырьмя. Или, думаешь, раз перевёз у город, то я не знаю, де ты ночуешь, та кого возишь в своей кабине? Это я в Муйначке дура была, шо ничегошеньки не слыхала у той степи, как и с кем курвисся, када дома не бываешь
Та не мели о то ерунду! Побольше, дурочка, слухай о тех сплетниц усяких. Хто тебе опять набрехал, шо я кого-то вожу? Та убери жеш свои лягушиные гаргэли!
«Кого, кого?» Корову! То в клетчатой, то в красной юбке Думаешь, не знаю? Довозисся, как тот кобель, када-нибудь, пока заразу не подцепишь, та еще и меня «наградишь» Или, как бы не пришлося какой-нибудь еще алименты платить. Канешна, он не видит, как эта «херовая хозяйка» целыми днями пэцкаитца та карячитца с этой чертовой шваброю. А окон та дверей скока надо поперемыть у этой школе? И все равно никада не могу дотянуть до получки А ему хоть бы хны: он за юбками! Ему поглавнее шалав возить у кабине! Забыл, шо у самого четверо и все жрать просят?
От де дурочка-то, га! Диствительно, дурочка! И куда я тока, дурень о такой, смотрел, када брал о таку дурнючу?.. Не-е-ет, рази она мине дасть сегодня выспатца Та прекратите жеш бухыкать, язви вас у душу!! Не-е-ет, завтра же вьижжяю! И никада больше не приеду!! Та нихай вас тут усех позаваливает о то к гадам! Та пропади ты пропадом со своими щенятами! Та на гада оно здалося, шо бы о такое терпеть о то молодому мужику?
Та вьижжяй, хоть щас! Тока не забудь этих четверых прихватить, шо понаплодил!
Та с первым же петухом и въеду! Тока заберу одного Тольку, и въеду. А вы тут хоть повыздыхайте без меня, раз я такой поганый.
Тада и вставай прямо щас сам затопляй печку, грей воду в радиатор, заводи и уё й на все четыре стороны! Тока, шоб духа твоего тут никада больше не было!..
***
Как бы там ни было, Анька закончила первый класс с одними пятерками и принесла домой фотографию, на которой в одинаковых кружочках были запечатлены все преподаватели школы, директор и весь Анькин класс.
Среди полсотни очень даже милых лиц (и вовсе не страшных, как когда-то показалось Ольке, хотя и с теми же белыми воротничками и октябрятскими звездочками; только девочки были уже не в черных передниках, а в белых), она даже быстрее Тольки и мамы отыскала кружочек со своей сестрой; наверное, потому что из множества лиц, только Анькино лицо как то по-особенному светилось, потому что только Анька на фотографии была самой красивой и самой родной.
Лето шестьдесят четвертого было омрачено, во всяком случае, для Ольки, некоторыми неприятными моментами, один из которых был связан с тем, что она претерпела очередной позор, когда, испугавшись паутины с огромным черным пауком, провалилась в дырку туалета, что стоял в конце огорода. А также и страшилками старших возле сырых и смердящих куч, таки развалившегося сарая-пристройки к их мазанке. Дело в том, что в отсутствие родителей одним из развлечений Аньки и Тольки было заманить младших в развалины и хорошенько их попугать: «в этой куче лежит дохлая рогатая бабка с черной-пречерной рукой Эта страшная дохлая бабка оживает, чтобы душить таких маленьких, как вы, салаг! Да вон, вон, вон ее рука вылазит! А здесь закопан пьяный дядька! Вон там за бабкой торчит его череп! Да тихо вы! Я только что слышала, как он попросил: «Пи-и-ить»
Подобные страшилки наводили как на шестилетнюю Ольку, так и на трехлетнего Павлика невероятный ужас. После чего младшие стали бояться всего на свете и вздрагивали по любому поводу даже во сне. Да даже во время очередной драки Аньки с Толькой среди бела дня, младшие теперь на пару стали забиваться под топчан, и изо всей силы закрывали пальцами глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, как дерутся их старшие брат с сестрой.